Жажда над ручьем

То, что я узнал от него, ничего уже не могло изменить — слишком поздно, да и не было у нас ни оружия, ни организации, ни плана. Утром нас стали увозить на грузовиках человек по сорок за раз и расстреливали за лесом, в балке.

Меня взяли только через день, к вечеру, и расстреляли там же, в балке. В меня попало две пули — одна в голову по касательной, кость не пробило, только контузило, вторая застряла в ребрах. Я упал головой вперед, а на меня попадали другие. Очнулся я ночью, поближе к утру, от холода, наверное. Нас в тот день не засыпали землей — каждая новая партия, перед тем как ее расстреливали, засыпала тех, кто был убит до нее, а в этот день больше никого не привезли, — было уже поздно, — значит, нас должны были засыпать утром, не раньше. Я выбрался из балки, дополз до леса, он начинался совсем рядом, а там, держась за стволы, ушел дальше. К вечеру я дошел до деревни, меня там выходили, и там я дождался наших. Когда я уходил, пошел дождь, так что след мой размыло.

* * *

Галя принесла бумагу и старенькую авторучку, таких теперь и не делают, — короткую и толстую, с обыкновенным ученическим пером наружу.

О н а. Пожалуйста.

Он только тут, увидев бумагу, понял.

О н. Зачем это?

А Галя ничего не понимала.

О н а. Я-то старалась, спешила, с шефом на кухне поцапалась, — думала, вы и вправду голодные! Пьете, а не закусываете!..

О н. Зачем тебе бумага?..

Я не ответил ему, а ей показал коробочку с валидолом:

Я. Вот чем закусываем.

Она засмеялась.

О н а. Рано вам валидолиться — еще не такие, кажется, склерозные!.. Вот что, включу-ка я для вас веселую музыку, вечером у нас магнитофон полагается, за что и берем с вас наценку, может, у вас аппетит появится.

Она ушла, а я вдогонку попросил ее:

Я. Галя, если бы еще конвертик нашелся!

О н а. В буфете есть, наверное, сейчас узнаю.

Ушла.

Он с шумом отодвинул от себя тарелки с едой, вилка и нож упали на пол.

О н. Что ты собираешься писать?!

Я не ответил.

Не выйдет! Ты меня не заставишь!

Я спросил его:

Я. Сколько ему лет, старшему твоему?

Он понял, чего я хочу от него.

О н. Ты не сделаешь этого! Как ты можешь меня заставить?! Ты поставь себя — не скажу на мое, где уж тебе до меня! — на его место!..

Я. А если его — на мое?.. Если не меня — его расстреляли бы тогда и это он лежал бы всю ночь под трупами своих же товарищей и потом карабкался из ямы и ползком уходил в лес? И не у меня — у него пуля застряла в ребре и было слышно, как она трется о ребро и скрипит?.. И это его ты продал тогда по дешевке, и ему уже никогда, ни за что этого не забыть? Ведь это мог быть и он, вот что ты представь себе.

У него в глазах была такая тяжелая, изначальная, безысходная ненависть ко мне, что я подумал — не схватится ли он опять за бутылку.

Заиграл магнитофон, какой-то джаз, веселый и легкий, и женский голос запел что-то не по-русски.

О н. А если я сейчас встану и уйду? Уйду, и все?

Я не ответил.

Если не напишу? Возьму и не напишу?..

Он так ничего и не понял…

Я. Ты хочешь, чтобы он узнал от других? Ты думаешь, так ему будет легче?..

О н. Ты — человек?! Хоть что-нибудь есть в тебе человеческое? Жалость? Снисхождение?.. Можешь ли ты дать мне забыть это? Это все?! Двадцать три года — день за днем, и ночью, и утром, что бы ни делал, о чем бы ни думал, — одно и то же, одно и то же!.. Мало тебе этого?..