Жажда смерти

Затем последовала борьба за административную власть. Дошло до того, что Яну возмутило моё стремление как администратора изменить её рабочие обязанности с целью более эффективного использования её времени. Я признавала, что она трудоголик: она приходила рано и работала очень подолгу — и всё же никогда не успевала закончить нужную работу к сроку. Её рабочий стол был в страшном беспорядке. Документы пропадали. Письма терялись и оставались без ответа. Пока мы продолжали убеждать друг друга в собственном бессилии, ситуация на работе стала очень напряжённой. Ранней весной моё тело начало посылать мне сигналы предупреждения. «Уезжай, уходи, беги». Я взяла отгул, чтобы как-то унять растущее чувство отчаяния. Яна заверила нас, что справится с дополнительной работой и просила дополнительные часы. Мы продолжали общаться при случае и вместе ходили на паруснике. Как подруги, мы продолжали общаться и поддерживали друг друга. Как коллеги, мы парализовали друг друга. Я не протестовала против того, что происходило между нами, я это просто приняла.

Мы с Яной выросли в похожих обстоятельствах, но по-разному учились справляться со смертью, утратами и неприятием. Поскольку она была приёмным ребёнком, она не могла поверить, что может быть кем-то желанна и любима. Её второй приёмный отец и дедушка посвящали ей своё время, внимание и любовь. Но бабушка была холодным человеком, всё критиковала и была очень требовательна. Подавляя своё раздражение ради того, чтобы избежать неодобрительного отношения бабушки, Яна старалась угодить ей, подстраивалась под неё, говорила то, что той хотелось слышать.

Однажды она сказала мне: «Когда мой первенец родился преждевременно и я думала, что он умрёт, я взмолилась к Богу: Дорогой Бог, если Ты пощадишь Энди, я никогда не буду сердиться на своих детей». Двадцать пять лет спустя гнев всё ещё был для Яны запретным чувством. Когда тот самый сын, её первенец, узнал о том, что у неё смертельный рак, он сказал ей: «Мама, освобождаю тебя от твоего обещания». Но Яна не могла освободить себя. Всю жизнь она заталкивала внутрь свой гнев. Ей казалось это нормальным. Это был её выбор.

Похвалы в обмен на милое деликатное обращение казались ей вполне подходящими.

Хотя в детстве и я подавляла свой гнев в результате реакции на насилие отца и смерть матери, когда мне было 11 лет, я совсем иначе реагировала на тётю, которая меня не приняла, когда я поселилась у неё в доме. Я действовала — убегала, пыталась совершить самоубийство, замыкалась в себе. После многих неудавшихся попыток угодить ей я восстала против её нападок.

Когда я выросла, мне приходилось сталкиваться с той же проблемой выбора между подавлением и выражением своих чувств. Мой отец служил прекрасным примером для меня. Буйный алкоголик, он никогда не сдерживал свой гнев слишком долго. Поразительно, но он пережил многих других членов семьи, несмотря на суровые физические и психические условия. Он обладал сильнейшей волей к жизни. Во время одного из своих приступов ярости я вдруг осознала: «Господи, я же дочь своего отца». В этот момент я отождествила себя с ним, я простила его за то, что он бросил нас. Мой опыт с тётей и с мужем, который тоже любил осуждать меня, снова и снова убеждал меня в том, что можно подавлять свой гнев сколько угодно, но лишь выплескивая его наружу, привлечёшь к себе внимание и добьёшься каких-то изменений.

В силу различия наших подходов к борьбе с утратами и неприятием со стороны близких людей мы с Яной оказались на разных полюсах. Она настаивала на том, чтобы я «стала мягче», и разыгрывала роль заботливой матери по отношению ко мне. Однако я всегда чувствовала, что внутри она тверда. Та её часть, которая играла пассивно-агрессивную роль, знала, как добиться своего, и для достижения этой цели, нисколько не сомневаясь, говорила людям то, что им хотелось услышать. Я хотела, чтобы она выражала свой гнев открыто, и в подходящий момент без раздумий становилась твёердой и напористой.

В результате мы вызвали друг в друге скрытые подсознательные воспоминания, касающиеся смерти близких нам людей, утрата которых заставила нас чувствовать себя по-детски бессильными и беспомощными. Чем больше мы ощущали себя покинутыми, тем больше на поверхность выплывала потребность в зависимости и тем напряжённее мы становились. Однажды Яна написала заявление об уходе, указав в нём, что, по её мнению, обстановка на работе была агрессивной. Ей были нужны постоянные похвалы для подтверждения чувства собственной важности.

Прежние симптомы проявились опять в виде прошлого желания просто лечь и умереть. Я лежала в постели по 12–13 часов в день, смотрела в потолок, размышляя над тем, что случилось с моим недавно возрождённым жизненным энтузиазмом. Ни я, ни Яна не осознавали влияния нашего поведения друг на друга.