Жажда власти. История заговоров от Рюриковичей до Романовых

Уже с малых лет душевное состояние Павла было крайне неустойчивым. Его отличали нервные припадки и конвульсии. Причин тому могло быть несколько: французский посланник в России Сабатье приписал странное поведение Павла испытаниям, перенесенным в детстве: заговорщики, возведшие на престол Екатерину, напугали его, ничуть не заботясь о состоянии ребенка; самой Екатерине никогда не было дела до сына. По другой версии, которая приведена в исследовании К. Валишевского, психика Павла была расшатана, так как он по неведению принимал достаточно большие дозы опия: князь Разумовский, состоявший в интимной связи с первой супругой великого князя, не нашел якобы иного пути, чтобы оставаться с возлюбленной вдвоем, и избавлялся таким образом от докучливого супруга. Многие из тех, кто близко знал Павла Петровича, признавали в нем признаки надвигающегося безумия — нервозность, крайнюю, почти маниакальную подозрительность. Принц де Линь, давая наследнику престола России характеристику, подчеркивая его положительные (прямодушие и преданность чести, пылкость) и отрицательные стороны, заключил: «Он станет когда-нибудь, может быть, опасным»[94].

Двойственность характера Павла, ставшего-таки вопреки воле собственной матери российским императором, проявлялась и в манере его правления. Он много наказывал, хотя и всегда за дело, вводил какие-то новые порядки, словом, старался подражать реформаторам Петру Великому и Екатерине Великой. Однако, поскольку Павел не обладал жесткостью и суровостью характера первого и умением разбираться в людях второй, он своим маниакальным стремлением установить в России царство всеобщей справедливости лишь восстанавливал против себя людей. Даже крестьяне, которые вроде бы должны были выступать за него, царя-освободителя, сделавшего первые шаги к избавлению страны от крепостного права, лишь подшучивали над неудачными попытками, не признавая за императором никакой силы и власти. Так, например, известно высказывание некоего Василия Иванова, владимирского крестьянина, которому объяснили смысл царского манифеста от 5 апреля 1797 г., которым Павел ограничивал повинности крепостных: «Вот сперва государь наш потявкал, потявкал да и отстал: видно, что его господа переодолели»[95]. Уж кому, как не простому мужику было видно: законы, смягчающие положение простого люда, не имели на Руси ходу дальше императорского кабинета…

Но воротимся к нашим анекдотам и слухам. В воспоминаниях современников Павел предстает скопищем пороков, устрашающим и грозным в гневе и, самое главное, — сумасшедшим. Идея сумасшествия этого императора закрепилась в исторической литературе с подачи приближенных Павла, а, как явствует из мемуаров и серьезных исследований того периода, приличных людей среди них практически не осталось. Несмотря на частые вспышки ярости, к Павлу легко было приблизиться людям, лишенным принципов; с принципиальными же своими сподвижниками он легко расставался, следуя порыву и подозрениям. Беспринципные приближенные искали власти на императора, но не находили: рыцарски честный и благородный, Павел не поддавался уговорам, а действовал в соответствии с собственными представлениями о чести и совести, пусть даже они представляются в наших глазах довольно странными: «Везде казались ему измены, непослушания, неуважения к царскому сану и тому подобные мечты, предававшие его в руки тех, которые были для него опаснее, но хитрее других»[96].

Павел ненавидел революцию и революционеров, старался не допустить подобного французскому террору в России (даже его действия в отношении российских крепостных крестьян, разного рода послабления, как-то: запрет продавать крестьян без земли или приказ в обязательном порядке рассматривать все крестьянские жалобы на помещиков, были призваны прекратить или хотя бы уменьшить количество крестьянских волнений в губерниях). Но при этом он вел себя, как настоящий революционер, выдвинув среди постулатов своего царствования лозунг: «Пред царским судом — все равны, и дворяне, и крестьяне!» В дворянской среде росло недовольство императором: люди, имевшие прежде верный кусок хлеба с маслом и не боявшиеся за свою судьбу, судьбы своих семей и потомства, теперь ощутили настоящий страх: каждый в одночасье мог потерять все «нажитое непосильным трудом». Как в 1797 г. писал посланник прусского императора Брюль, «беспрестанные нововведения, неуверенность в том, что можно сохранить занимаемое место на завтрашний день, доводят всех до отчаяния»[97]. И уже среди дворян и помещиков ходили мысли: «У нас в России Павлушечек много, взять и поднять его на штыки»[98].