Жажду — дайте воды

— Надеешься домой живым вернуться? Э-эх!.. Я свою жену, Аиду, знаешь как люблю? Но я уже мертвый! Слышишь, мертвый?..

Я попробовал было усадить его рядышком, ну хоть бы в шахматы, что ли, сыграть, успокоить. Он снова захохотал.

— Меня пожалеть надо и тебя тоже… Не идешь? Выходит, и ты тоже мертвый!..

И он ушел. Жаль. Ему всего двадцать шесть. Никогда еще я не видел его таким красивым.

Сегодня восьмое октября. Через два месяца и двадцать дней мне будет восемнадцать лет. В записках моих мефистофельский дух.

ЛЕДЯНЫЕ ПОЦЕЛУИ

Я снова написал Маро: «Прими мои ледяные поцелуи. (Это потому, что здесь очень холодно.) Прости мне мой грех. Ты — богиня Анаит, чей трон в небесной выси!» Все это я начертал на полях «Песен и ран». И не отправил, конечно. Помнит ли Маро меня? Я ведь даже к руке ее не прикасался!.. Еще одной раной стало больше на страницах «Песен и ран». А я все писал и писал. «На восходе дня, коленопреклоненный, я шлю тебе свою молитву, мой далекий огонек!..»

Октябрь. Снежные сугробы. Морозно.

* * *

Лейтенант Арам Арутюнян вызвал меня к себе.

— Я уезжаю, — сказал он.

— Куда?

— На фронт.

Я с мольбой уставился на него. Он собирает вещи. Подтянутый, стройный, бравый. Начищен до блеска, все так и сверкает — пуговицы, пряжка, сапоги. Протянул мне брюки и пару белья.

— Это от меня на память.

Я почувствовал себя совсем осиротевшим.

— Значит… уезжаете?

— Родина в опасности. Надо, брат, ехать. Надо фашистам показать!..

— А я? — кричу в отчаянии. — Меня тоже возьмите с собой, умоляю!..

— Это не от меня зависит…

Но на прощанье он вдруг сказал:

— Желаю тебе от всей души попасть на фронт.

Я обнял его, как когда-то отца обнимал маленьким и беспомощным.

— Возьмите и меня! Возьмите!..

Лейтенант высвободился из моих объятий. Что он мог сделать? Я не заплакал, только зубы сжал. Встречу ли еще его? Едва ли…

* * *

Сегодня мы похоронили двух бойцов. Шура принесла мне спирту.

— Берегись морозов!..

Пришло письмо от Арама Арутюняна. Из Чкалова.

«Мне присвоили звание старшего лейтенанта и назначили командиром роты, — пишет он. — Направляюсь на передовую…»

Морозы стоят отчаянные. Арам уехал сражаться. А я — в этой промозглой землянке. За что?..

Зашел Каро.

— Что поделываешь, дорогой? — спросил он.

— Мозгую, как бы рвануть на фронт.

Он засмеялся. Попросил махорки. У меня ее не было. Хлеба спросил — тоже не было. Увы, и воды у меня не было. Он шмыгнул носом и пробурчал:

— С ума вы все посходили!..

Я предложил ему вместе махнуть в Караганду, в военкомат, на фронт проситься. Он спрятал свое изборожденное морщинками лицо в обмороженных ладонях и прохрипел:

— Псих!

* * *

Вечером Серож дал мне кусок хлеба.

— Один из наших упал и ногу сломал. На льду поскользнулся. Его домой отправляют… — сказал он.

— Несчастный, — посочувствовал я. — И тяжелый перелом?

Серож зашептал:

— А он очень даже рад…

— Чему?

— Что домой едет.

* * *

После отъезда Арама командиром нашей роты назначили старикана. Первым долгом он прикрыл мою читальню.

— Какие еще тут книги? Чушь собачья! Отправляйся-ка лучше землю копать.

И я пошел землю копать.

На бетономешалке работаю. Стараюсь не обморозить лица и рук. Шура волнуется:

— Ты ведь такой хлипкий, не выдюжишь.

— Чему быть — того не миновать, — говорю я.

И Шура вдруг придумала просить начальника санчасти взять меня санитаром.

— И не вздумай! — рассердился я.

Шура плачет.

* * *

Седьмое ноября. Двадцать четвертая годовщина Великой Октябрьской революции. Наш батальонный комитет комсомола принял решение работать в этот день на строительстве, ознаменовать праздник двухсотпроцентным выполнением плана. Наше подразделение сейчас на важном задании: мы строим помещение для эвакуированного сюда предприятия. Наш лозунг: «Все для победы родной Красной Армии!»

С шести утра мы уже на стройке. Вернемся только в десять вечера. Так было решено на ротных комсомольских собраниях. Про себя все невольно задаемся вопросом: будет ли и на этот раз парад на Красной площади, как во все мирные годы? Бои ведь идут уже на подступах к Москве?.. Гитлер бросил на Москву свои отборные силы, приказав войскам Гудериана именно седьмого ноября пройти по Красной площади.

— Ах ты, оголтелая тварь! — взъярился Сахнов. — Смотрите-ка, каков у него аппетит!..

У нас на стройке еще вчера установили громкоговорители. Комиссар уверяет, что парад обязательно состоится и мы услышим голос Москвы…

Так оно и случилось. Ровно в десять наши громкоговорители все, как один, разнесли над стройкой знакомый родной голос Красной площади.

Сахнов прослезился.

— Москва не сдается, братцы! Вы слышите ее?

Слышим. Вот по Красной площади идут воинские соединения. Держа равнение на Мавзолей Ленина, с клятвой в сердцах, прямо с парада воины уходят на передовую, уходят отражать натиск врага на подступах к Москве.

Что сталось с гитлеровским молниеносным ударом, с его блицкригом? Сахнов произносит «блицкрик». Оно и впрямь так: крик издыхающего.

* * *

В столовой Сахнов отечески обхватил меня за плечи.

— Нос-то побелел. Обморозился?..