Жажду — дайте воды

Крик мой остался без ответа, отдавшись в холодных глубинах небес.

* * *

Как зажатый кулак немилосердному небу, дыбится труба полуобрушенной печи, под которой мы с Сахновым вырыли могилу. Целая вечность прошла сквозь мою душу. И я постарел на целую вечность.

Мы завернули останки Шуры в белый маскхалат.

— Прости! Прости…

На кирпичной стене Сахнов начертал: «Помните, люди, фашисты заживо сожгли сестру милосердия, Шуру. Помните!..» Что я наделал! Своими руками Шуру похоронил! Сколько же можно хоронить?! Сколько можно терпеть?

Нет, я не жив, люди! Нет меня! Нет… Что мне осталось в этом мире?!..

Ничего! Ничего не осталось!..

* * *

На самой немецкой границе прямо в снегу лежат рядком и спят восемь моих солдат. Я велел Сахнову разбудить их, не то замерзнут. Сахнов вздохнул:

— Это убитые…

И эти?.. Они в цепи шли в атаку, и пулеметная очередь из дровяного сарая неподалеку скосила их.

Мы снесли минами крышу сарая. Пятеро гитлеровцев лежат у пулемета. Это ими убиты наши. Я стою над ними.

Мне уже не холодно. А замерзну — подожгу дровяной сарай, чтоб согреться. И Сахнову я больше не стану препятствовать.

Не могу я простить врагу Шуру, светлую душу Ивана Филиппова, храброго Серожа Зареляна. Как простить?..

Я иду и топчу снег на немецкой земле. Во мне начинает звучать песнь моих дедов: «Проснись, Зейтун…» Вдруг вижу сполох огня. Это Сахнов поджег дровяной сарай. Вот он нагнал меня:

— Что скажете?..

Я молчу. Мои губы пламенем жжет память о Шуре. Эти строки я пишу на полях «Песен и ран».

«Восплачьте горе мое…»

Сегодня двадцать четвертое декабря. Через четыре дня мне исполнится двадцать один. Записи мои, восплачьте горе!

КРОВАВЫЙ ОГОНЬ

В санях стоит командир полка.

— Ну, братцы, как вы?

Я подошел к нему с докладом. Он удержал меня:

— Не надо. Перед нами немецкий город Инстенбург, потом Прейсиш-Эйлау… Вот так-то!..

Но я хотел сказать ему совсем не то. Я хотел сказать: «Наша Шура!..»

* * *

Немцы отходят к Мазурским озерам, укрепляются там. Мне приказали занять населенный пункт чуть правее нашего основного направления.

Короткий зимний день угас. Моя рота открыла минометный огонь по населенному пункту. Нам ответили пулеметы противника. Мы пустили в ход автоматы и три ручных пулемета. Сахнов одну за другой кидает гранаты…

Вскоре враг был вышиблен из деревни.

Дома и здесь отстоят друг от друга довольно далеко. Они тоже добротные. Трехскатные крыши. Массивные ворота.

Я, Сахнов и связисты вошли в первый дом. Ни живой души. С пистолетом в руках иду впереди, Сахнов светит мне фонариком.

В доме пусто. Изразцовая печь еще теплая, молоко в чашке, на столе, тоже. Спускающаяся с потолка керосиновая лампа светит желтоватым пламенем. Лицо Сахнова желтое, и голос тоже словно бы желтый:

— Что скажете?..

Я понимаю: это он спрашивает, не поджечь ли дом.

Дом Сахнов не поджег.

* * *

Мои люди откуда-то извлекли груду мясных консервов. В этом доме тоже была богоматерь и тоже висел на стене портрет фюрера.

— А, вот ты где! — Сахнов сорвал его со стены, бросил под ноги. — Мать твою!..

* * *

Я назначил часовых на ночь. Все остальные собрались в том самом доме, куда мы вошли с Сахновым и связистами. Сюда ребята снесли снедь из нескольких домов, и мы закатили ужин. Нашлись и свечи. Я велел зажечь их побольше. После Шуры очень страшусь темноты.

Стол ломился. Чего тут только нет!.. Шампанское — французское, водка — голландская. Лусеген и Мушег приготовили шашлык из телятины. Я поднял бокал:

— Помянем погибших!

Солдат-литовец Элкснитес сыграл на рояле марш из Третьей симфонии Бетховена. При этом он все что-то говорил, хотел показать мне свое знание немецкого, но кто его поймет; немцев тут — только редкие убитые гитлеровцы на улицах.

Я опять наполнил бокал:

— Памяти Шуры!..

Элкснитес сыграл еще.

Сегодня двадцать восьмое декабря. Мне двадцать один год, люди. В записях моих смерть.

МЫ БОЛЬШЕ НЕ МЕРЗНЕМ

Морозы усилились. Но мы больше не мерзнем.

Ночь. Сон валит с ног. Сахнов завел меня в какой-то кирпичный домишко — хоть чуть поспать. Сам он пошел раздобыть спирту или масла для коптилки. Я приткнулся в первом же темном углу и тут же уснул.

Разбудил меня Сахнов:

— Вставайте, тут мертвецкая.

Он держит свечу. Под ее желтым светом я разглядел, что спал на закоченевших трупах. Их тут много. К ногам привязаны дощечки с именами и фамилиями.

Я заорал диким голосом:

— Куда ты меня затащил?!

Сахнов только руками развел.

— Темно было, не разглядел. Везде темно…

Он нагрел мне воды, я прямо в снегу выкупался, только бы избавиться от запаха мертвечины.

* * *

На рассвете начался бой, и я забыл о страшной ночи с мертвецами.

Мы взяли пленных. Шестьдесят четыре гитлеровца. Измученные, злые. Дрожат от холода. На нас смотрят волком.

— Вот вам и капут, — говорю я.

— O, ja, — вздохнул один из них, — капут!

— Свиньи! — взъярился Сахнов. — Даже своих мертвецов не хороните. Все везде испоганили.

— O, ja…

Один из пленных вдруг завалился набок. Ранен. Сахнов перевязал его. Дал попить…

— Бог с тобой, живи. Теперь-то уж нечего помирать…

Сахнов уложил его в нашу санитарную повозку и отправил в тыл.

* * *