Жаждущая земля. Три дня в августе

А кузнец до самого вечера дубасил тяжелым молотом и выковал топор, который девять лесов мог единым махом повалить. Человек поднял топор, замахнулся, привстав на цыпочки, да так, что острием небо расколол. Перкунас рассвирепел и как ударит! Рассыпалось в прах поместье, рухнуло в пропасть, а человек, ставший великаном, обратился в камень.

А из расколотого неба хлынул дождь. Девять лет и девять дней лил этот дождь. И наполнил озеро до краев.

Когда люди забрасывают в озеро сети, они вытаскивают их искромсанными на куски. Это топор Лесоруба поработал. Если лунной ночью приплывешь на середину озера и глянешь вниз, то непременно увидишь на дне каменного человека с поднятым топором. Но горе тому, кто увидит его: Лесоруб призовет смельчака к себе.

Так появилось наше озеро. По сей день мы называем его озером Лесоруба или просто Лесным…»

Никогда не задумывался Марчюс, сколько правды, а сколько выдумки в этом рассказе. Красивое предание, родное и милое сердцу — как лес, как озеро, как поля, по которым ты бегал с детства.

— Да уж, — пожимает плечами Крейвенас, — если бы камень Лесоруба не лежал на дне озера, его бы давно раскололи и уложили в фундамент.

Человек ты мой, ведь правда… Мало ли что случалось. Неподалеку от лесничества Скроблы торчал у дороги огромный валун, который звали Наполеоновым седлом. Взорвали. Или вот, скажем, березняк Марчюкониса. Вырубили его. А могли ведь расти да расти березы. Да разве кто спросит нас, стариков? Нет, для молодежи мы пустое место: ничего не смыслим, ничего не знаем. Свалились с телеги сто лет назад, а телега катила и укатила. А мы на месте торчим. Над нами только посмеяться можно, а уж выслушать… Да что там скажут старики? В книгах не такая еще мудрость уложена. А сказки слушать им некогда. Да и какая от них выгода! Молодым ведь всюду выгоду подавай. Выгребут на озеро и непременно удочку прихватят — рыбы наловят; а не поймают ничего, вернутся злые. В лес идут — с кошелкой для ягод или там грибов. Перед новым домом сажают дерево фруктовое, не ясень, не тополь, не березку — какая от них выгода? И цветов под окном больше не посадят. Всюду им выгоду подавай. И не пробуй перечить. Есть кому за тебя подумать. И никто у тебя не спросит: «Ну как, дядя?..» Разве что Дайнюс иногда…

— Немного сейчас, говорю, молодежи в деревне, а таких, как Дайнюс, и вовсе нет.

Шаруне поворачивается к отцу, трет руками голени.

— Комаров-то сколько!

— Дайнюс помнит о Лесорубе и о Дубе повстанцев… Он все помнит и знает.

— Подумать только — Дайнюс! — Фыркнув, Шаруне вскакивает с бревна, набрасывает полосатое полотенце на плечи.

— Забыла уже, как с ним…

— Ну зачем вы, папа…

— Ты уже взрослая, пора о семье подумать. Дай боже тебе хорошего мужа получить. Если что… Дайнюс…

— Не сватайте мне его, папа. Ни о каком замужестве я не думаю. Пожить надо!

— Как это — пожить? Детей пора рожать, дочка.

Шаруне хлопает в ладоши и смеется каким-то странным смехом. Долго смеется, через силу, а потом замолкает, отворачивается и крепко затягивает под подбородком углы полотенца.

— А вам, папа, много счастья от этой кучи детей, что на свет пустили?

Словно колом отца по голове.

— Я Полине свою кровать уступила, — торопливо говорит Шаруне. — Боится Стяпонаса будить. Как повалился на кровать, так и храпит.

Ее голос срывается, она часто-часто дышит.

— Спокойной вам ночи.

И убегает по росистой траве.

Крейвенас упирается онемевшими руками о бревно, встает, тащит одеревеневшие ноги к гумну.

— Где носилась? — спрашивает у дочки жена.

— Умывалась я.

— Никого не заметила?

— Кого это?

— В огороде или в саду… Ездят тут всякие, только и жди — залезут или утащат чего…

Скрипит дверь гумна.

— И этот еще не дрыхнет?

Марчюс карабкается по лестнице на сено, сбрасывает верхнюю одежду и ложится в постель. Надо бы простыню встряхнуть, думает, да ладно… Слышит, как приближаются шаги, как скрипит дверь.

— Спишь?.. Отец!

Крейвенас тяжело дышит, не хочет отвечать.

— А кто тут дверью скрипел? Отец!

Помолчав, Крейвенене вздыхает:

— Господи, совсем уж в детство… Бродят тут всякие, по ночам блудят, вокруг хутора шляются… А ты не спи, гляди в оба, ничего из виду не упускай…

Шаги удаляются.

Марчюс Крейвенас лежит на спине, смотрит вверх и сквозь дыры в драной крыше видит высокое серое небо, мигающие звезды. Бывает, лежит он так и думает о бесконечной шири неба и о мудрости человека, которая может все это охватить; о чуде из чудес — людском разумении, запустившем спутник, что летит словно белая точечка по небу, пославшем корабль на луну… «Ах, человек ты мой, велик ты страшно, — думает и вздыхает: — И совсем мал…» Но сейчас звезды кажутся ему мертвыми, небо — чужим; перед глазами стоит собственная его жизнь и жизнь его детей.

Почему Стяпонас уезжает?

Почему Вацис так далеко, хотя все время вроде рядом?

Почему Шаруне такая холодная и ершистая?

Почему Миндаугас?..

— Почему?

«А вам много счастья от этой кучи детей, что на свет пустили?..»

Тогда он сказал своим детям:

— Дети… Земля нас не прокормит. Ищите жизнь кто где…

Сказал, твердо веря в это.