Жаждущая земля. Три дня в августе

Сквозь занавеску проникает луч солнца, загорается в пустой стеклянной банке на краю стола, скользит по тарелке, в которой мухи облепили остатки молока, перескакивает на полосатую подушку и освещает морщины на щеке женщины. Вздрагивает седая бровь, глаз, блеснув, закрывается снова, сладко слипаются веки.

Хлопает дверь хлева.

Крейвенене привстает на локте, тыльной стороной почерневшей ладони смахивает слюну, вытирает пальцами клейкое пятно на подушке. Думает: пора вставать, отец уже выводит корову.

Привалившись к стене, сбросив с себя одеяло, спит Шаруне. Голова покоится на согнутой руке, на разрумянившееся лицо упали пряди волос. Задравшаяся нейлоновая сорочка бесстыдно обнажила по-девичьи стройные бедра. Крейвенене укрывает дочку и снова приказывает себе: пора вставать, старуха. Голова свинцовая, не отдохнула ни капли… Сколько этой ночи, а если еще запоздаешь лечь… Так и ползаешь потом весь день будто сонная муха…

Хоть бы на полчасика вздремнуть еще; утренний сон-то меду слаще.

…Слышит, как бежит тяжелой трусцой корова, как скрежещет по камешкам двора цепь. «Пошла, да куда ты…» Но все так далеко…

Пора вставать…

— Мама…

Выбегает на двор, оглядывается, но никого не видит. А голос-то знакомый!..

— Мама!

Оттуда, из ольшаника! Она бежит по полю босиком, в одной сорочке; бежит на голос. Ноги на диво легки, да и сама она вроде помолодела. Погожий, славный денек, луг усеян розовой кашкой. Но почему на ее босые ступни брызжут алые капли? Это не кашка — кровь росой опустилась на траву. Она оглядывается вокруг.

— Где ты? — кричит она на все поле.

— Мама!

Бежит к озеру — голос плывет оттуда. Не вода — кровь плещется о берег в их озере. На опушке леса спрашивает снова:

— Где ты?

Голос где-то рядом, но глухой, словно идет из-под земли:

— Здесь я, мама.

Она медленно подходит к маленькому бугорку под кустом, опускается на колени, руками отдирает плотный дерн. Приподнимает его — легко, словно крышку с картофельного погреба. В яме лежит Миндаугас, скрестив руки на груди, закрыв глаза.

— Почему домой не идешь, сынок?

— Голова что-то разболелась, — отвечает сын.

— Я тебе липовый настой сварю. Вставай, сынок, пойдем.

Она берет его за руку, но рука у сына холодна что лед. И вдруг — в яме оказываются одни кости.

Она собирает кости в подол сорочки. Словно поленья складывает. И звенят кости, как сушеные ольшаные чурбачки.

…— Господи! — Крейвенене трет руками глаза, смахивает со лба испарину и тяжело дышит, словно запыхавшись от бега по кровавому лугу с пудовыми костьми в подоле.

Никак не может отдышаться; выпучив глаза, глядит в потолок.

Ни разу еще не снился ей Миндаугас в таком страшном виде. Вообще-то снится он частенько, что греха таить. Мало что днем все перебираешь, ночью и то покою нет. Знай она правду о Миндаугасе, может, было бы по-другому. Отбросила бы сомнения, притихла бы. Нет Миндаугаса в живых, косточки истлели, говорила она и себе и другим, а все равно — занята чем или так просто сидит — как вдруг  о н  позовет ее, а то просто услышит  е г о  голос. Вот она и рассуждает: не будь  е г о  в живых, откуда тот голос…

Придут, бывало, истребители и насядут: «Где сын Миндаугас?» — «Да не знаем мы», — отвечала она. «В бандиты подался?» — «Ей-богу, мы ничего не знаем…» — «Сын у тебя бандит! Бандита покрываешь!..»

Отца тогда угнали в волость, три дня продержали. И вокруг хутора днем и ночью бродили — ждали, авось явится. Крейвенасы тоже надеялись на весточку, но тщетно. Правда, кто-то передал — мол, в дальней деревне видели ночного гостя, похожего на него, с винтовкой. Потом слух прошел — Миндаугас с чужими документами сбежал из Литвы. А точно никто сказать не мог. Куда же он делся?

Крейвенене помнит последний приезд Миндаугаса домой — сам не свой был сынок. То к стене прислонится, то бродит из угла в угол, то глядит в окно, то так вздохнет, что у матери сердце замирает. «Что с тобой, сынок? Плохо?» — допытывалась она, но Миндаугас только жалобно улыбался: «Пустяк, мама». Потом показал рукой на потолок: «Слышишь, мама, как муха жужжит в паутине? Копошится, бедняжка, а паутину не порвет. Скручены лапки, опутаны крылышки». — «Ну вот те и на! Нашел о чем говорить!..» — накинулась она тогда на него — очень уж странными показались ей эти речи. «Какая малость нужна: мизинцем прикоснись, и всего затянет». — «О чем это ты?» — «О мухе, наверно, а может, о себе…» И расхохотался, но мать видела — ему было не до смеха, сам он даже опешил от этого жутковатого хохота. «Отец где?» — спросил Миндаугас. «Не знаю. Как ушел вчера…» Она-то уже знала, покосилась даже в сторону Дегимай, но не сказала. Да и Миндаугас, наверно, догадывался, что к чему, мог и не спрашивать зря.

А через две недели…

«Куда дела сына?»

«К бандитам отправила?»

Не раз и не два истребители возили отца в волость, показывали ему тела лесных — не сын ли? Нет, нет и нет… Отрекись даже отец от сына перед ними, дома бы все равно сказал. Не тогда, так позже.