Жаждущая земля. Три дня в августе

Каждый год Марчюс, бывало, сорвет ржаные колосья и, вернувшись с поля, положит их на полочку в избе. «Достатка этому дому!» — говорил он, когда все, скосив рожь, садились за стол ужинать. «Достатка…» — первой отвечала жена. Теперь она молчит. И Стяпонас… Можно подумать, все забыли об этом обычае.

— Отец, ты же, кажется, нынче ржи не сеял, — язвительно бросает сын, и рука отца с метелкой колосьев грузно опускается на стол.

— Нашей деревни рожь, колхозная. Нас всех эта земля кормит… это поле…

Крейвенас замолкает, повернувшись боком ко всем, смотрит в открытое окно, вроде ищет что-то взглядом.

Закатное задымленное небо озарено багровыми сполохами, словно заревом пожара. Верхушки елей светятся зеленоватой желтизной. Озеро уже темное, мгла стелет на нем мягкую постель.

— Смотреть бы и смотреть… Красиво-то как, человек ты мой, — глубоко вздыхает Крейвенас и сдавленным голосом затягивает свою старинную песню:

Закачались ветви дуба…
Когда нас, парней…

Замолкает: перехватило дыхание.

— Споемте, дети, — обводит всех потеплевшим взглядом и снова, откинув седую голову, затягивает:

Закачались ветви дуба…

Тишина, голос Марчюса тоже затихает. Не та песня, некому подтянуть. Даже Стяпонас… А ведь как пел когда-то! Бывало, воскресным вечером возвращается Марчюс с сыновьями от озера, и Миндаугас красивым, чуть дрожащим голосом затягивает. Отец со Стяпонасом подпевают. Все замолкает вокруг, слушает песню. Идут они втроем — рослые, косая сажень в плечах, грудь колесом, — кажется, даже в избу на пригорке не войдут — не уместятся… И бабы в деревне говорят: «Лось сыновей своих вывел…» Ах, Стяпонас, почему ты уставился на лужицу пива на столе, почему кусаешь губы?

И тут неожиданно, словно вздох, раздается:

Ох, от реки, от бурной,
Почему, журавушка, улетаешь? —

тихим, ясным голосом спрашивает Полина. Вековая изба Крейвенасов превращается в слух. Много разных песен — и грустных и развеселых — слышала она, но такой еще не доводилось.

Ох, парень чернобровый,
Почему меня бросаешь?

В расширенных глазах ее отражается не лесное озеро — днепровские зори освещают их тоскливым светом далекого края. Полина вырывается из избы и летит в  с в о й  край, в детские дни над широкой рекой.

Ох, кинь перо, журавушка,
В Днепра холодные волны…

Стяпонас широко раскрывает рот, и Крейвенасу кажется — вот когда запоет его сын. Подтягивая жене. Но он только громко вздыхает.

Полина закрывает лицо уголком платка.

— Пышку бери, Стяпонас, — сдавленно говорит мать.

Шаруне отодвигает табурет.

— Как на похоронах!..

Нервно шагает по комнате, включив радио, находит далекую станцию, где гремит оркестр и завывают мужские голоса, перебирает в такт ногами, вроде танцует, отчего-то разражается смехом и тут же щелкает клавишей.

— Ну точь-в-точь… как на похоронах…

И выбегает на двор.

Марчюс Крейвенас не сводит глаз с мягких теплых вечерних теней за окном. Бормочет:

— Красиво у нас, говорю. Ты только посмотри, Стяпонас…

Усталый комбайн приползает под вековые тополя, попыхтев, громко вздыхает и, содрогнувшись всем своим громоздким корпусом, застывает. Пыльный, раскаленный, пахнущий смазкой, бензином и хлебом. К нему пристраивается еще один, потом подъезжает третий, четвертый… Стадо комбайнов готовится к короткому ночному отдыху.

Дайнюс не спешит спускаться наземь, сняв руки со штурвала, свешивает их и сидит крепко зажмурившись, а перед глазами все плывут колосья, мельтешит необъятное ржаное поле, падают валки соломы. И усталые руки, и разбитая спина, и одуревшая от напряжения голова чувствуют — закончился день!.. Еще один бесконечный день твоей жатвы миновал…

Председатель тут как тут: радуется, что парни поднажали, что комбайны шли как по ниточке, — мол, если все без сучка и задоринки, то завтра-послезавтра — на пшеницу! Варгала тычет пальцем в небо: скажите спасибо всем святым, что мочиться позабыли. Нашлюнас, погремев ключами, смачно ругается и открывает капот.

— Барахлит? — Тракимас хлопает его ладонью по спине.

— Никогда не можешь знать.

— Послушай-ка, Нашлюнас… — Председатель явно вспомнил о чем-то, но медлит, колеблется; Дайнюс не первый раз замечает за ним эту нерешительность, когда надо отчитать человека или сказать ему что-то неприятное. — Послушай-ка, Нашлюнас, где ты достал эту пружину?

Нашлюнас усердно копается в моторе, что-то бурчит под нос, кажется, насчет «жаб» да «змей».

— Слышишь, о чем спрашиваю?

— Какую еще пружину?

— Не придуривайся…

— Купил. А что?

— У кого купил-то?

Нашлюнас хохочет — лицо чумазое, одни зубы видны.

— Это уж мое дело!..

— Твое! А почему не наше с тобой!

— Мое!.. И не морочь мне голову, председатель!

Тракимас молча смотрит на замасленные пальцы комбайнера.

Дайнюс осматривает свою машину, проверяет глазами и руками все, что только поддается проверке при горячем двигателе.