Жаждущая земля. Три дня в августе

— Может, я не был добр к ней… — Не слушая Дайнюса, отец продолжает ровным сдавленным голосом: — Не спросился ее даже, когда в колхоз пошел. Предложили работать бухгалтером — не отказался. Смешно вспомнить, какая тогда была бухгалтерия. Да я и сам мало чего смыслил. Как-то утром нашел подметное письмо, за щеколдой было: «Будешь еще служить большевикам — аминь». Потом вторая записка… Мать со слезами просила: бросай все, уходи. Я молчал, стиснув зубы. Уйти с дороги? А кому ее уступить — дорогу-то? Кто пойдет по ней? Нет! Ты малышом был, не помнишь. Слава богу, что не помнишь. Как-то возвращаюсь вечером, а они в саду под деревьями ждут. Не знаю, как проморгали, что я портфельчик со всей бухгалтерией в крапиву швырнул. Наставили автоматы и хохочут: «Сведем-ка счеты, бухгалтер!» Швырнули мне лопату: копай себе могилу. Медленно ковыряю землю под яблоней — помнишь старую, антоновскую — да поглядываю искоса на троих вооруженных. Майский вечер, за садом да ольшаником блестит в озере вода. А сырая земля пахнет, а жить-то хочется… «Живей!» — ткнул один из них дулом в спину, а я как вдарю лопатой по рукам — и к озеру! Вжикнула пуля, обожгла плечо, они бежали за мной, гнались. Я кинулся с берега в озеро, нырнул, притаился в молодых тростниках. В деревне разлаялись собаки. Эти на берегу ругались, вопили, но тут захлопали выстрелы откуда-то со стороны, рядом кто-то вскрикнул, и я понял — народные защитники идут. Спасибо Сенавайтису, если б не он со своими ребятами… Когда вернулся, твоя мать лежала без сознания, а ты спал — тебе тогда шел пятый годик.

— Помню немножко, — негромко говорит Дайнюс.

— И даже после этого я не уступил им дорогу. А твоя мать все чахла да чахла, возил я ее по докторам, по больницам, и ничего. Не был я добр к ней, не спросился тогда. Но разве я мог иначе?

Прошлое родителей тяжелой глыбой наваливается на Дайнюса, и он не знает, что ему сказать. Отец-то ведь не для того говорит, чтоб выглядеть героем. Если б захотел, давно бы звонил во все колокола. И на мать тень не бросает — его самого гложет непонятная тоска: я не был добр… не был добр… А разве ты мог быть другим, отец? После бесконечной маминой болезни захотел выпрямиться, поднять голову и оглядеться, но… что-то ослепило тебя…

— Я никогда не говорил с тобой, сынок, о самом тяжком. Верил, что ты и без слов меня понимаешь.

— Я понимаю, папа…

— Но ты же хотел мне что-то сказать.

— Да, папа.

— Говори. Хотя я и сам знаю.

На улице взревывает машина, отец втягивает голову в плечи и превращается в слух.

— Пойду прогуляюсь, — говорит Дайнюс.

Комната пахнет побелкой. Койка, стул — вот и вся мебель. Временно, конечно, потом Дайнюс наведет у себя уют… Все уже продумано до мелочей, это будет приветливая и хорошая комната, дайте только срок. Мог бы хоть сейчас кое-что поделать, но… Отец смотрит в окно и ждет… Кого он ждет? Стоит ли ждать человека, который принесет в дом одно только угрюмство? Будет слоняться по комнатам, задрав нос, громыхать посудой — все валится из рук, передвигать мебель — не на месте стоит, криком звать дочку: «Мадонна!» До полуночи протаскается без дела, не давая никому уснуть, назавтра проваляется до полудня, а отец будет на цыпочках ходить по кухне, не зная, чем бы позавтракать. И снова на целый день: «Мадонна… Мадонна…» Когда отец вернется с работы, накинется на него: «Все люди как люди, только у нас ничего нету. Мадонна часики хочет…» Отец разведет руками: «Ну, раз надо…» Дайнюс усмехается. Он не вмешивается в их жизнь, в кои веки перебросится словом с мачехой; по сей день даже не знает, как ее величать: мамой — не поворачивается язык, а Зосей — тоже как-то неловко.

Почему он медлит, Дайнюс?

Переодевшись в чистое, выходит на улицу, топчется у ворот, не зная, куда податься. Словно чужой он здесь. От Дома культуры доносится музыка; Дайнюс вспоминает — кино. С ног валится от усталости, но ведь не заснет… Шаги отца, его тяжелые вздохи долго не дадут ему спать.

Фильм начался, но недавно, и Дайнюс, нашарив в кармане тридцать копеек, покупает билет. На экране бушует море, вспенившиеся волны швыряют корабль. В полумраке оглядывается — народу даже в последних рядах горстка… Да и кого сюда заманишь, когда кино можно дома по телевизору лежа смотреть. И Дайнюс редко заглядывает — показывают старье, а ведь в райцентре забежишь и видишь новинку. Вот только название не посмотрел и у билетерши не спросил. Оборачивается: за спиной развалился старик Марчюконис.

— Какая картина, дядя?

— Импортная.

— Название-то какое?

— Импортная, говорят!.. Не мешай, ягодка…