Жаждущая земля. Три дня в августе

Кто же продиктует ответ? Почему отец, проходя мимо хутора, от которого не осталось ни следа, останавливается и долго смотрит? «Здесь мы жили!» — как-то сказал Дайнюс, когда уже не было ни построек, ни деревьев; сказал торжественно и печально. Отец покачал головой и ответил: «Здесь мы маялись, сынок». Но весной, когда после ночных заморозков в лучах солнца задымились пашни, отец свернул к озеру и замедлил шаг, широко раскрыв рот, вдыхал запах чернозема А в конце июня ты увидел его у бескрайнего цветущего поля. «От этой красноты клевера душа болит», — сказал он и провел рукой по влажным глазам.

— Как-то в деревню забрел собиратель фольклора и спросил: «Где же песни о ржи-зимотерпице?» Я расхохотался: «Да там же, где косы с цепами». Он объяснил, что нельзя так вульгаризировать предмет. Может быть, я и неверно понимаю какие-то вещи, но мне хорошо… Нет, не так… Ведь я не только вижу, как все меняется, но и сам, своими руками…

Дайнюс снимает руки Шаруне со своих плеч, подходит к кромке воды и смотрит на затуманившееся озеро. Потом спрашивает тусклым голосом:

— Кто этот Ауримас, которому ты сегодня звонила?

Краешком глаза замечает, как у Шаруне вздрагивает подбородок. Очень уж странный у нее смешок.

— Домицеле доложила?

Дайнюс спохватывается: не стоило спрашивать, конечно. Какое у него право спрашивать?

— Да не отвечай ты, не надо.

— Почему, могу и сказать.

— Нет, нет…

— Всякое бывает, — говорит Шаруне, глядя на другой берег, с которого долетают радостный смех и крики. — Бывает — поверишь человеку, покажется он тебе необыкновенным, а проходит время и видишь — мыльный пузырь.

— Ты об этом… Ауримасе?

— Может, и о нем. А может, вообще. Ты не думай, что Ауримас такой… — Плечи Шаруне вздрагивают, кажется, она вот-вот заплачет. — Домицеле говорит лишнее. Хотя я… А мне-то что, руки у меня не связаны… — Шаруне даже руками разводит, пытается изобразить улыбку, но улыбка какая-то неживая и жалкая; Дайнюс видит, что Шаруне раздирает отчаяние.

— Там весело у них, — глухо говорит она. — И костер, и песни. Наверное, они не забивают себе голову всякими… этими…

Дайнюс поднимает руку, хочет обнять девушку за плечи, как когда-то, но крепко сжимает пальцы и стоит оцепенев: почему-то руки начинают дрожать, словно ему приказывали голой ладонью сжать раскаленный уголек.

— Да, голову себе не забивают… Как этот твой…

Шаруне, словно толкнули ее, отскакивает в сторону, делает несколько шагов по берегу, остановившись, смотрит на озеро или на тот берег, где высоко взлетают искры костра и под бренчанье гитары поет мужской голос. Сбрасывает белые босоножки, приподнимает платье и резким движением стягивает через голову. Швыряет на луг. Потом так же резко срывает с себя рубашку.

— Одежду можешь не стеречь, — в ярости говорит она.

— Шаруне…

Все так неожиданно для Дайнюса — словно на берегу вдруг появилась русалка, и он не знает, ей-богу, не знает, что сказать и что сделать.

Ноги Шаруне уже шлепают по воде, она все глубже и глубже уходит в воду.

— Шаруне! Что ты надумала?

— На тот берег поплыву, — не оборачиваясь, отвечает она. — Там веселее…

— Шаруне!

Ее загорелое тело тает в ночной тьме; плещет вода, блестят белые брызги.

Крякает дикая утка.

На том берегу мужской голос поет:

Любовь твою я унесу…

— Шаруне!

Дайнюс молниеносно сбрасывает одежду и кидается в озеро. Споткнувшись о камень, больно ушибает ногу, вскакивает и несется по мелководью.

— Шаруне!..

Шаруне плывет молча, она спокойно удаляется, и Дайнюс, нырнув, размашисто загребает руками. Дьявольски болит нога, но боль тут же проходит — скорей, скорей догнать ее…

— Шаруне, да что ты?.. — отфыркиваясь, говорит Дайнюс и левой рукой наконец касается плеча Шаруне. — Не дури, Шаруне… Ну, что ты? Давай назад, Шаруне.

— Я хочу туда… — как маленькая, твердит она. — Там весело… на том берегу…

Дайнюс берет Шаруне за руку и больше не отпускает. Шаруне не сопротивляется, и они плывут назад: решили искупаться, и все… Как раньше, хотя тогда они по ночам не купались, хватало и погожих дней.

Он выводит девушку на берег, не отпуская руки. И стоит на берегу, все не выпуская ее дрожащей руки.

— Какая ты еще глупенькая, Сорока…

Испугавшись, чтоб она снова не убежала, Дайнюс обнимает девушку за плечи и сжимает крепко, до боли.

Обычно Тракимас первым заикался об этом, но сегодня и в голову бы не пришло. За такой долгий день так доконают заботы, что к вечеру хочется только ноги вытянуть да голову на подушку положить. Хотя и заснуть не скоро удается — сотни раз перебираешь, что хорошо, а что плохо сделал.

После обеда его настиг телефонный звонок: пошли, председатель, а? Тракимас пошевелил лопатками, как бы сбрасывая тяжелую ношу с плеч, и ответил: пошли, директор, попытаем счастья!..