Жаждущая земля. Три дня в августе

Бывает, успокоится и подумает просто, по-бабьи: «Выскочу побыстрей за Андрюса, и вся недолга! Буду жить, работать и ни о чем не думать. Выскочу, и комар носу не подточит!» Сживается с этой мыслью, свыкается — вот останется вечером с Андрюсом и сама заведет разговор о женитьбе. Он только обрадуется, давно ведь ждет этого слова. Но тут встает у нее перед глазами ночь, когда в избенку вошел Панцирь, и хоть удавись. «Сейчас уже не смеешь Андрюсу в глаза посмотреть, — говорит она себе, — а как потом, всю жизнь? Вечно будешь глаза прятать? Думаешь, привыкнешь? И забудешь! Нет-нет, лучше признайся Андрюсу. Сию минуту все ему скажи. Но поймет ли он? Сможешь ли так рассказать, чтоб он тебя понял? «Хоть слово пикнешь, — аминь!» — сказал Панцирь».

Чем больше думает, тем ей страшнее — кажется, вот-вот спятит. А может, уже?.. Вдруг все, что видит, не настоящее? Идет по избе, осторожно касается кончиками пальцев столешницы, запотевшего оконного стекла, зажмуривается, трясет головой, снова открывает глаза. Внимательно рассматривает свои руки, сгибает пальцы с заусеницами, подносит к глазам задубелые ладони. Острая боль в затылке, стук в висках — все это неспроста… И то, что видит наяву… Вот она идет по зеленому лугу. Луг большой, кругом зеленым-зелено. Обернулась — на нее несется бугай. Совсем уже рядом. Вот налитые кровью глаза, острые рога. Бросается от него, но ноги не повинуются. Бежит, торопится, и все на месте. Падает на зеленый луг. Бык нацеливается рогами. Больно так, что она кричит… Вздрогнув, оглядывается… Сидит на краю кровати и не спит. Глаз и то не закрывала. Снова смотрит на руки. Пальцы одеревенели. Не сгибаются! Пожалуй, не поднять ни ведра воды, ни корзину картошки. Сил нету. Но откуда у нее в руках пионы? Розовые махровые цветы пахнут крепко и приятно, аж голова идет кругом. На столе уже ждет белый повойник, девушки плетут рутовый венок и поют: «Прощай, моя матушка…» В дверях появляется Андрюс. Без пиджака, босиком, штаны закатаны. «Хочешь меня обжулить, да? — говорит он. — С таким приданым мне на шею, да?» Андрюс гогочет, а Тересе роняет пионы на пол, прячет лицо в ладони.

«Нет, нет, я ничего не хочу! Ничего!» — качает она головой и убегает из комнаты. Понимает, что без дела сидеть нельзя. «Иди, беги, работай! Но надолго ли забудешься? Да и можно ли забыть то, что близится с каждым днем, с каждым часом?»

И день, и другой, и третий старуха не спускает глаз с Тересе. Утром четвертого дня она застает дочь, когда ту тошнит, за избой, и, словно мешком по голове ударили, смотрит, моргает прищуренными глазами.

— О господи наш, Иисусе Христе, прости и помилуй, конец света!

Хватает Тересе за волосы, бьет кулаком по спине, а сама ловит ртом воздух — вот упадет замертво, сердце не выдержит такого позора!

— Заделал-таки жеребец этот!..

Лицо у Тересе серое, глаза бегают.

— Мама… нет, мама…

— Будет она тут мамкать! Когда разлеглась, небось маму не звала! О господи наш…

Вот-вот вцепится девке в волосы, повалит на траву и задаст встряску. Даже руки поднимает, пальцы растопыривает, но тут находит такая слабость, что она со стоном хватается за изгородь, а перед глазами — зеленый туман.

— Мама… я, наверно, съела чего. Может, от того мяса, ржавое было…

Так она и поверит!..

— Свадьба когда?

— Я ничего, мама…

— Когда свадьба, спрашиваю? Или он теперь тебя не берет?

— Андрюс ничего не знает.

— О чем ты думаешь, нехристь! Коли в грехе зачала, то в грехе и растить хочешь? Чуяло мое сердце…

Тересе, спотыкаясь, убегает на хутор Маркаускаса.

Вечером того же дня Юрконене бежит прямо на поле, где Андрюс пашет клеверище.

— Постой! — кричит она издали.

Шуршит, разламываясь, дерн, постукивают вальки, Андрюс бредет за плугом, свесив голову, а мысли насели, не отпускают.

— Стой, говорят!

Оглядывается через плечо, натягивает вожжи и, повернувшись, упирается спиной в рукояти плуга.

Старуха, отдуваясь, подбегает все ближе и затягивает потуже углы белого платка. Куда это она выбралась, так принарядившись?

— Зову, зову, а он…

— Да не слышал я.

— Кто не желает слышать, тому хоть в ухо кричи, глухим прикинется. — Вздох. — О господи наш, Иисусе Христе… Так вот, зятек, потолковать пришла.

Еще ни разу она так Андрюса не называла. Ишь, зятек… Даже в поле выбралась, чтоб сказать… Андрюс-то знает, что она скажет…

— Зря так далеко ходили, мама. — И Андрюс в первый раз так величает старуху.

— Да, время не терпит! Сам знаешь, зятек, какая Тересе.

— Ха, не первый год знаком. Справная девка.

— Так чего ждешь-то? Чего замуж не берешь?

— Не идет, вот и не беру…

— Господи наш, Иисусе Христе! Не верти хвостом, как будто не знаешь! Девка в положении, и чтоб замуж не хотела?!

У Андрюса глаза лезут на лоб, он смотрит на старуху, которая воинственно подбоченилась, выставив заостренный подбородок, и разражается хохотом. И тут же, захлебнувшись, замолкает. Снова пялится на нее.

— Ишь вылупился, как кот, что в муку нагадил. Не знает. Он ничего не знает!

Андрюс пожимает плечами и на всякий случай оглядывается.

— Что-то не пойму… Ничего я не пойму!

— Спрашиваю — свадьба и крестины в один день будут?