Жаждущая земля. Три дня в августе

— Выпей, Скауджювене, и не придется спрашивать. — Кряуна сует соседке стопку, та подносит к губам, отхлебывает глоточек и морщится.

— Сами жрите эту мерзость! Ну, так что завтра делать будем?

— Завтра — это завтра. Там видно будет.

— И Валюкене говорит: «Завтра видно будет». А что там завтра будет видно-то? Нельзя ли сегодня сговориться? Так или так…

— Нет такого закона, чтоб силой заставлять, — сразу ходит с туза Андрюс. — Кто хочет, тот вступает, вот что!

— А если подберут закон?

— Нету!

— Может, и твоя правда, Андрюс, я тоже такое слышала, — соглашается Скауджювене. — Да и как тут запишешься, коли… Иду вот утром в молочный пункт, а на клене — бумажка! Во-он такими буквами: «Если в колхоз собрался, справь себе крест». Вы слышите: «справь себе крест…»

— На всякие бумажки мне на. . .

— Известное дело, ты с пушкой ходишь… А нам что прикажешь делать?

— Нету такого закона!..

— А мне вот думается так, — вставляет Кряунене, — раз уж властям приспичило нас в колхоз загнать, то и загонят. Брыкайся не брыкайся, а все там будем!

— Где такой закон, спрашиваю? — не уступает Андрюс. — Я по налогам рассчитался? Рассчитался. Поставки сдал? Сдал. Повинности выполнил? Выполнил. Вот и нате! — Андрюс тычет кукиш в потолок.

— А если тебе налоги повысят, поставок прибавят?

— Буду платить и сдавать!

— А если через год их еще удвоят?

— Нету такого закона… — теряется Андрюс и смотрит на всех в избе, выпучив глаза: неужели могут вот этак?

— Вот тебе и закон! — ухмыляется Кряуна. — Сам голову в петлю сунешь. Да еще успеешь перед этим последние штаны властям отдать.

Воцаряется тишина. Лица у всех — чернее тучи. Одна Анеле не унывает — стреляет глазами в Андрюса и явно что-то прикидывает.

Трещат дрова в плите, клокочут на огне чугуны. Что-то пригорело. Этот запах приводит в чувство Кряунене, она бежит к плите и принимается отчаянно мешать черпаком.

— Ну и как жить будем-то? — Скауджювене стоит посреди избы, обхватив руками свой здоровенный живот.

— Завтра видно будет, — тихо отвечает Кряуна.

— А что я своему муженьку скажу?

— Так и скажи, Скауджювене: завтра!

Соседка медлит, ждет чего-то, потом всплескивает руками:

— Что ж, и на том спасибо. Засиделась у вас, побегу.

— И я, может… Вместе, — приподнимается Андрюс, но Кряуна придерживает его за полу, а Скауджювене, с опаской покосившись на винтовку, отмахивается:

— Упаси господь, Андрюс. Я сама, сама побегу, а ты еще посиди… Тебе спешить некуда…

Андрюсу правда спешить некуда. Приподнимает стопку, не спеша жует мясо и огурцы. Раскраснелся, на лбу испарина. Кряуна который раз предлагает ему снять полушубок, а Андрюс который раз отвечает: «Да я ухожу…» И все сидит, как будто присох к лавке, — вторую бутылку починает. Кряунене давно храпит за перегородкой, Анеле, подсев к Андрюсу, кончиками пальцев то и дело притрагивается к его руке: «Ты пей… Вон тот кусочек, что попостней, поддень…»

— Знаешь что, Андрюс, зятек, — Кряуна едва ворочает языком. — Зятек, я тебе вот что скажу!.. Можешь верить, можешь нет, а я тебе скажу: будут колхозы! Все будет как в России. Мне еще в войну один русачок сказал: батюшка, говорит, не только у вас, на всем свете коммуны будут. Вот оно как получается, Андрюс, зятек. Но тебе все равно жить надо. А жить без жены нельзя!..

— Андрюс сам знает, чего ему надо, — говорит Анеле и, наполнив стаканчик, который только что осушил отец, напоминает: — Выпей, папа, Андрюс ждет.

— Твое здоровье, Андрюс, и дай ус!

Мужчины целуются. Кряуна, растрогавшись, смахивает слезу, смотрит на пустую стопку и жалуется:

— Вот, дьяволы, мне никто не нальет!

Анеле наливает и, когда отец осушает стопку, говорит:

— Засиделись, уже и лампа гаснет…

— Я пошел…

— Иди, Андрюс… Такое время, а уже полночь…

— Анеле! — Кряуна надувает губы, вращает белками глаз. — Может, мы нищие, не можем человека принять? Отведи-ка его в чулан… Спокойной ночи, Андрюс, зятек.

Кряуна хочет встать, обнять Андрюса и еще раз чмокнуть в губы, но зад отяжелел, не оторвешь от лавки. Анеле крепкими руками хватает отца под мышки и ведет к кровати.

Верх окна забыли заслонить, и в чулан врывается лунный свет. Андрюс приваливается спиной к бревенчатой стене. Ноги отяжелели, голова на диво легка, и все вокруг вращается, а он сам летит куда-то, вот-вот провалится в черную яму.

— Разденься и ложись, — сдавленным голосом шепчет Анеле, и Андрюс послушно и неуклюже раздевается и забирается под одеяло, еще острее чувствуя, что падает — вот-вот упадет — в эту черную яму.

— Анеле… Ты слышишь, Анеле, ведь завтра…

Анеле садится на край кровати, пухлой рукой касается лба Андрюса, на котором холодная испарина.

— Завтра такой день… Анеле…

Андрюс летит, несется невесть куда… Вдруг, словно стараясь за что-то уцепиться, он хватает девушку, сжимает в объятиях и затаскивает в кровать. Он задыхается от мелкого, тихого ее хохотка, от мягких рук, от пухлой груди…

— Я сама, сама, вот шальной!.. — похохатывает Анеле.

Все забыть и упасть… падать без конца в черную яму. Ведь ничего больше нет… Ничего…

4