Жаждущая земля. Три дня в августе

Андрюс сидит и почти не слышит речей. А мужчины из города все говорят да говорят, сменяя друг друга. У двери, опершись на винтовку, стоит Скринска. Не первый раз слышит он это, и слова усыпляют его, как дробный стук дождя по крыше. Однако, завидев Андрюса, спросил: «Вступаешь»? — «Не знаю», — ответил Андрюс. «Если ты не вступаешь, то кому вступать?» — «Почему мне?…» — «Ты — прямой, Андрюс, вот почему. У тебя горба нету. У кого горб, тому мудрено его сбросить». Сейчас Андрюс оглядывается через плечо на Скринску и свысока усмехается: «Ишь ты, земля горб. Может, для кого и горб, если земли не нюхал. Ну да, для Скрински земля — дерьмо. А вот когда я… когда мне… да откуда тебе понять, друг-приятель?! Для меня земля хлебом пахнет! Ты знаешь, каково голодному, когда хлеб дают? И только-только он ухватится обеими руками за хлеб, хочет голод утолить, как его бьют по рукам, отнимают каравай да еще говорят: «Не твой хлеб-то. Все будут есть, поделись». А вдруг тебе достанутся корки?! Нет, ни хрена ты не понимаешь, Скринска, ты слепой, тебя ослепила ненависть к бандитам».

— Вот бумага, вот ручка… Кто первый? — уже который раз хриплым басом спрашивает рыжий парень за столом.

Парень неуверен (или просто желает постращать собрание?!), и это не по душе Юргису Наравасу. Он поворачивается к парню спиной, удобней устраивается на стуле, облокачиваясь на край стола. Смотрит на односельчан. «Вместе ведь росли, гуляли на вечеринках, делились бедами и секретами. Знакомые лица! Но почему они отворачиваются, прячут глаза? Почему одногодки и мудрые дяди твоего детства отгородились от тебя стеной? Кто воздвиг эту стену — чья-то злобная рука или ты тоже вмуровал в нее кирпич?..»

— Почему молчите, товарищи? — Парень теряет терпение.

В классе школы накурено, хоть топор вешай. Люди съежились, ушли с головой в воротники полушубков и сермяг, словно ждут, что вот-вот им на головы рухнут тяжелые потолочные балки.

— Возможно, вам что-нибудь неясно? — снова спрашивает тот.

— Яснее некуда, — пыхтит в усы Скауджюс.

А Валюкене ерзает на лавке и потом кричит:

— Окно откройте, а то и задохнуться недолго, так навоняли!

— Прошу повежливее! — наставительно говорит парень.

У Андрюса кружится голова, лоб покрывает испарина, а мысли рвутся на куски, словно траченные молью нити, слова то всплывают, то снова куда-то деваются.

— Тебя, Андрюс, зовут. Тебя, Марчюлинас.

Андрюс поводит плечами, словно пытаясь сбросить с плеч невидимый груз, и не знает, как тут быть.

— Чего? — переспрашивает он.

— Встань! — ворчит кто-то рядом.

— Вот наш товарищ, который гнул спину на мироеда, которому советская власть дала землю. Это наш сельский активист! Так вот, товарищ, скажи бедняцкое слово своим односельчанам!..

Андрюс снова поводит плечами и окидывает взглядом море шапок, простоволосых, лохматых мужицких голов и клетчатых бабьих платочков.

— Да что тут говорить? Говорить тут нечего…

— Что ты лично думаешь о сельхозартели?

Андрюс только теперь замечает, что все смотрят на него. Вся деревня уставилась на него. Чего они хотят? Одобряют? Осуждают? Ждут? До поры до времени — ждут. «Тебе еще туда-сюда…» — сказал вчера Кряуна. Не свою — всей деревни мысль высказал. Тебе еще туда-сюда… А как же, они хозяева, откуда им знать, какой ценой Андрюс купил эту землю!

— Подойди-ка поближе. Ну выходи, выходи, товарищ!

Андрюс продирается сквозь толпу.

Люди за столом оживляются, Юргис Наравас подбадривающе улыбается ему усталыми глазами.

Андрюс берет ручку, макает в пузырек с чернилами. На лист капает черная клякса. Словно смахивая хлебную крошку, он размазывает ее ладонью и, смутившись, краснеет.

Глаза соседей буравят его почище сверла, и Андрюс чувствует боль во всем теле. Да-да, нешто свое отдает? Чужое! Чужое имущество запродает, чтоб у него руки отсохли. Ему ли понять, что он хоронит всю деревню, обычаи и веру? Ему ли понять, что такое посеять зерно и ждать, когда заколосятся хлеба, и почувствовать вкус первого куска свежего хлеба — он как плоть господня… Все это — твое. Твое, человек! Ты посеял, ты сжал, ты и ешь вместе с твоими детьми. А вот поставишь подпись, и всему этому конец. Сам все закопаешь в глубокую яму. А что останется? Ради чего жить?

Серый листок дрожит перед глазами Андрюса, расплывается, на нем как бы борозды пашни. Екает сердце и перехватывает дыхание. Андрюс ловит воздух ртом, решительно трясет головой и встает из-за стола. Пальцы выпускают ручку, и она вонзается пером в стол.

— Кулацкий хутор жалко, а? — спрашивает парень за столом.

— Вам-то хорошо глотку драть…

— Мы не глотку дерем, товарищ, мы разъясняем!

— А принуждать не имеете права!

Лицо парня наливается краской, глубокий шрам на щеке синеет.

— Принуждать?! Кого это мы принуждали?

— Если мы не хотим… Если не нужна нам эта артель…

— Кто — «мы»? — Парень трясет в воздухе тяжелыми кулаками. — От чьего лица агитацию разводишь?