Жаждущая земля. Три дня в августе

Андрюс пятится от стола, прислоняется спиной к подоконнику. Вот холера! Говорят же — осиное гнездо не трогай, а он возьми да развороши. Но неужто Андрюс враг? Мало он пота пролил, вкалывая на чужих, и чтоб теперь не смел рта раскрыть?..

— От чьего лица — отвечай! Молчишь? Оружие где?

— Какое еще оружие?

— Винтовка, которую тебе доверили.

— Моя-то? Дома.

— Почему дома?

— Дома… Думал, тут все по-быстрому, до ночи вернусь.

— А может, винтовка у бандитов?

— Да говорю же, дома. В шкафу заперта.

— А если бандиты пришли, взломали шкаф и вытащили?

— Быть того не может.

— Смотри, гражданин…

Андрюс мешком шмякается на лавку и вытирает пот со лба.

Мигают керосиновые лампы, под потолком плавает сизое облако дыма. К Андрюсу, согнувшись, подкрадывается Скринска и пристраивается на конец лавки.

— Ты что, спятил?! — тихонько шепчет он.

— Я-то?

— А кто еще?

— Убирайся, холера! — Андрюс двигает локтем Скринску в бок, и тот едва не шлепается на пол.

Андрюс пытается прислушаться к тому, что говорят, но голова кружится, виски словно стянуты обручем. И лишь когда встает Юргис Наравас, в голове малость проясняется. Юргис молчит, вытирает тылом ладони спекшиеся губы, а потом упирается костяшками пальцев о стол.

— Мужики, — голос его скрипит, видно, пересохло во рту. — И вы, бабы!.. Послушайте, что я скажу, соседи. Был бы жив брат Пранис, был бы жив Казимерас Аксомайтис, они бы сидели с вами и сказали бы то самое, что я теперь скажу. Какие пироги были при Сметоне, все помним, не раз мы эти времена кляли на чем свет стоит. Теперь можно жить по-другому, и это — святая правда! Но пока Пятрас сидит за своей межой, а Йонас за своей, и оба друг на друга зыркают — добра не жди. — Юргис Наравас снова замолкает, сглатывает клейкую слюну. — Знаю, вы думаете, хорошо Юргису Наравасу говорить, раз он в город удрал. А я вот что скажу: дай покончим с бандитами, и возвращусь. Наравасы — крестьяне, и я не могу иначе, корни мои тут, в этой земле. Но землю будем обрабатывать сообща, и плодами ее будем делиться вместе…

Юргис широкой ладонью вытирает горящее лицо и не спеша, то и дело замолкая, выкладывает свои мысли, как будто вырывает их прямо из сердца. Но Андрюса мутит от его слов, он чувствует: слова эти падают, как семена в рыхлую пашню. И когда Юргис садится, воцаряется тишина. Потом раздается скрип лавки в углу, встает Аксомайтене и оглядывается, словно заблудилась посреди леса.

— Мне домой надо, ребята одни, — наконец говорит она не то мужчинам за красным столом, не то соседям. — Я и так думаю, и сяк…

— Вот бумага, вот ручка. Ставь подпись, и до свидания…

— …У Авраама, — вполголоса кончает кто-то, но Аксомайтене, наверное, не слышит. Она пробирается к столу.

— Запишусь! Казимерас все говаривал: если в куче жить, хуже не будет, а вдруг лучше?.. Лучше будет… Правду Юргис Наравас тут нам выложил, спасибо ему большое…

Волнуется море голов людей, в комнате стоит гул. Словно ржаное поле колышется перед грозой.

— О чем ты думаешь, соседка?!

— Ей жить надоело…

— Не все ли равно, когда. Не сегодня, так завтра придется записаться.

— Очухайся, соседка!

— Молодец, Аксомайтене! Осрами мужиков, сделай почин.

— Вот сбесилась!.. Баба — первая. Мужики!

Но вскоре галдеж затихает, воцаряется тишина, и мужчины за красным столом снова встают один за другим и говорят о преимуществах сельхозартели.

Далеко за полночь народ расходится, все кричат наперебой — только теперь развязались языки. Андрюс идет один. Бредет, расстегнув полушубок, проветривая взопревшую грудь, и молчит.

Мимо него, шурша по мерзлой земле, мчатся сани. Возницы безжалостно хлещут застоявшихся лошадей, словно изливая ярость на спинах ни в чем не повинных тварей. Не твоя земля и постройки, не твои лошади… И баба с ребятами уже не твоя! Да и ты сам… Чей ты? Кому ты нужен, крот земной?

— Но-о, черти! Сперва забью, потом отдам!.. — во всю глотку кричит Кряуна, пролетая мимо Андрюса. Из-под копыт летит снег, залепляя Андрюсу глаза.