Жаждущая земля. Три дня в августе

Андрюс снова садится на лавку. Чего он тут торчит? Вечер уже, смерклось. Раньше Тересе в такую пору уходила в избенку, и Андрюс ложился на широкую хозяйскую кровать. Теперь на краю кровати сидит Тересе. Не Тересе — черная тень.

— Ты не ходи никуда, оставайся. Я в чулане лягу.

Тересе не отзывается, только садится удобней, уцепившись обеими руками за изножье кровати, и кладет на руки голову.

Возле хлева тявкает пес, потом замолкает.

— Я умру, Андрюс.

Андрюс вздрагивает.

— Вот дура!

— Я жить не буду.

— Говорю, не дури.

— Пускай меня похоронят… Белое платье в сундуке… И ботинки… Все там, весь свадебный наряд…

Андрюс вскакивает, без толку переминается у лавки. Ему душно в избе… Да еще эти дурацкие разговоры.

— Закладывать лошадей или нет?

— Не стоит, Андрюс, завтра видно будет.

Голос у Тересе ласковый, дрожащий, Андрюсу невмоготу его слушать, и он выходит. Слоняется по двору, подумав, проверяет дверь хлева. Заперта. Говорят, у Делтувы обе лошади ночью пропали. Видать, воры. В ворах недостатка не было и раньше, а что говорить теперь. Собаке яду зададут и знай хозяйничают. Ветер скрипит дверью гумна — перекосилась, на одной петле держится. С гумна уносить нечего, разве что охапку соломы. Скоро и солома никому не нужна будет. Когда станут миром жить, поля сольют воедино, а скотину в один хлев загонят — на что тогда корма, на что лошади?.. «Трактор поле вспашет…» — вспоминает Андрюс песенку. Она преследует его, никак он от нее не избавится. «Завтра с утра ячмень посею, а после обеда… — Андрюс старается думать только об этом, но тут же налетает другая мысль: — Завтра же Тересе отвозить, забыл? А вдруг завтра еще нет… Может, и перетерпит, поймешь баб… «Я умру…» Последняя дура, черт-те что выдумает. Лучше б прикинула, куда денется с дитем, как жить будет. Нужна она мне, что мертвому припарка, не потерплю, чтоб под ногами этот ублюдок путался… Но в чем она виновата? Ах, не виновата?! «Трактор поле вспашет, самолет засеет…» Надо наружную дверь на крюк закрыть. С какой стати я Тересе свою кровать уступил? Это Маркаускасов кровать. Нет, моя, я на ней сплю. А сейчас — Тересе. Ну и пускай. Эту ночь. Эту ночь, но не больше. А теперь — спать. Заснуть и спать».

Андрюсу снится трактор. Черный неуклюжий трактор, с амбар величиной, ползет по полю, прокладывает борозду, не останавливаясь и перед гектарами Андрюса, — катит напрямик. «Вот сбесился, холера! Куда прешь-то?» — кричит Андрюс и, не обуваясь, бежит наперерез. Жнивье колет ноги — не жнивье, а стальные ножи, по их лезвиям бежит Андрюс, у него ноги в крови. «Я не записывался в колхоз!» — кричит он что есть мочи, но голосишко тихий, едва сам его слышит. То ли трактор так зверски ревет, то ли ветром относит. «Подписи не поставил! Это моя земля!» Андрюс прыгает с этих ножей на мягкую пашню, но не достает и проваливается в борозду. Борозда глубокая, края высоко над головой, Андрюс хватается руками за песок, но он осыпается, не за что уцепиться. «Это моя земля! Моя!» — кричит Андрюс. Почему никто его не слышит, почему не останавливается трактор? Андрюс цепляется руками и ногами за крутой скат борозды, лезет из последних сил, и вот уже, кажется, еще самую малость… Но снова сползает на дно. С рокотом приближается трактор. Андрюс слышит лязг гусениц, видит, как ложится исполинская борозда. «Я же не подписался! Нельзя! Ну что вы делаете?!» Андрюс лежит ничком в борозде, не кричит больше, только тихонько скулит. Трактор взревывает у него над головой, на Андрюса обрушивается земля — тяжелая и черная. Она придавливает Андрюса, он хочет крикнуть, но земля забивает рот, и Андрюс задыхается, вот-вот задохнется.

Сбрасывает тяжелое стеганое одеяло, переворачиваясь на бок, задевает рукой столешницу и просыпается. Поначалу не понимает, где он, подняв голову, оглядывается, смотрит на смутно белеющее окно, трет кулаками глаза, потом вытягивается на спине и смотрит в потолок. Боится закрыть глаза, чтоб не провалиться в борозду — завалят землей, и не встанешь. «Это моя земля… — так он кричал трактористу. — Моя…» Но эти же слова, что Андрюс записал на бумажке и потом закопал, сунув в бутылку, под свежей межой. Это было давным-давно. Нет, только вчера… Только вчера Андрюс шел с Тересе на конец поля, свято веря, что на гектарах, которые нарезала ему власть, он своими руками построит для себя жизнь. Через год эта вера потускнела, ветер куда-то унес ее, как мякину, и нечистая сила шепнула: возьми весь хутор Маркаускаса, вот тогда ты заживешь! Нет, Андрюс не виноват в том, что Маркаускасов не стало. Всех кулаков забирают, мало ли чего он набрехал тогда Скринске. «А бумага, что ты настрочил? О чем ты думал, когда писал? Захмелел от сладкого чувства: мол, я — хозяин! Помнишь, как после ужина Маркаускас поймал тебя, когда ты мочился через изгородь палисадника на цветы, и огрел тебя по спине штакетиной: «Вот скотина, вот дьявол…» Тогда ты затаил злобу и сказал про себя: «Ну, погоди!» А теперь вспомнил об этом, как будто это — главное…»