Жаждущая земля. Три дня в августе

Скручивает волосы, закалывает их на макушке и, сбросив халатик, заходит в воду. Рыбья мелюзга стаей кидается в глубину. В тростниках крякает старая утка, предостерегая свой выводок. Шаруне окунает пальцы в прохладную воду, поплескав ими, делает шага три и, оттолкнувшись от песчаного дна, пускается вплавь. Она выросла на озере… Вода не только берега омывала — она шлифовала ноги, руки, наводила блеск на все тело девушки. («Кожа у тебя — чистый шелк», — сказал Ауримас.) Шаруне любила озеро, неотъемлемую частицу своей жизни. Конечно, куда ему до моря — там головокружительная мощь и величие, веселые и опасные волны, белый песок пляжа и золотистые крупицы янтаря, — и все же озеро… Шаруне только себе может признаться, чтоб ее не сочли деревенской чудачкой… все же озеро роднее — это ее озеро, необъятное море ее детства.

Шаруне заплывает далеко и возвращается усталой. Но это не та усталость, которая подкосила ее в море, — если бы не Ауримас, она бы не выплыла. Озерная усталость — легкая, ласковая, давно знакомая, и Шаруне выходит на берег отдохнувшей и свежей.

— Он сегодня приедет… приедет… — все повторяет Шаруне, отгоняя засевшее сомнение.

На бронзовом теле сверкают капельки воды. Жаркое солнце слизывает их с плеч, с бедер, быстро сушит голубой купальник. Шаруне оглядывается — сбросить бы купальник и подставить тело лучам солнца, но на пригорке — правда, довольно далеко — гудят комбайны. Все-таки, на каком из них Дайнюс? Сидит небось замурзанный, потный. «Сорока-морока!» Ха, ха, неужто он все еще обо мне думает? Вот бедняга… Хлебороб, ха… У камышового островка два парня лениво плещут веслами. Шаруне садится на раскаленный камень, обхватывает руками колени и сладостно зажмуривается.

— Девушка, давай покатаемся! — доносится веселый голос. Парень сдвигает на затылок свое «сомбреро», кладет на сиденье спиннинг.

Лодка медленно движется к берегу.

Шаруне смотрит на парней как на пустое место.

— Садись, киса.

— Мы серьезно! — откликается другой, сидящий на веслах; на шее у него болтается блестящая цепочка. — Ты нам нравишься.

Шаруне не отвечает.

— Мы тебя не первый раз примечаем, — говорит владелец «сомбреро». — Наша палатка вон там, под дубом. Поехали, а? Покутим…

Шаруне молчит.

— Или ты немая?

— Точно, она немая!

— Русалочка! Послушай, киса, это злая ведьма обратила тебя в русалку!

— Хо-хо-хо!

Лодка в пяти шагах от берега, и Шаруне отчетливо видит их лица, мускулистые руки и жадно блестящие глаза.

Шаруне вскакивает, хватает халатик и пускается бегом через лужок.

— Да куда ты! Покатаемся.

— Хо-хо!..

Слова догоняют, камнями бьют по обнаженной спине.

— Хо, хо, хо! — несется над тихим озером.

Запыхавшись, Шаруне останавливается у поваленной садовой изгороди и, не оборачиваясь, слышит жутковатый смех парней. По телу прокатывается непонятная дрожь, перехватывает горло, душит. На глаза навертываются слезы, и она наконец проглатывает этот колючий комок.

— Хо-хо-хо!..

В ушах стоит звон.

Надевая халатик, замечает у конца избы голубой автомобиль. Вацис прикатил, думает, но с таким равнодушием, что сама удивляется: можно подумать, что Вацис ей не брат. Не потому ли плохо ладит с братьями, что намного их моложе? «Мамин последыш», — смеялся Вацис когда-то. Зачем он явился? — думает Шаруне.

Оседает жаркая пыль, автобус исчезает за пригорком. Две бабенки идут к магазину. На двери замок — обеденный час, и они не знают, куда деваться. Стоят у широкой витрины, наклонившись, заглядывают через стекло в магазин.

Мужчина закуривает и, отшвырнув спичку, осматривается. По обе стороны дороги дома — белые, каменные, с не оборудованными еще мансардами, высокомерные; тут же робко прижалась к земле изба с почерневшими от дождя стенами; поодаль, в окружении старых тополей, — хутор. На дорогу выбегают замурзанные дети, потолкавшись, повалявшись в пыли, всей стаей влетают в соседний двор.

— Ах вы нехристи, вишенку ободрали! И опять туда же!.. — кричит тощая высокая женщина, выскочив из желтой двери каменного дома. — Вот погодите, вернется со ржи отец, все про вас скажу!

Дети, словно воробьиная стая, уже в другом дворе, слышно, как там истошно кудахчут куры.

— Здорово, Стяпонас!

Мужчина не спеша поворачивает голову.

— А, Сенавайтис. Привет.

И смотрит куда-то в поле.

— Чего такой? Может, успел забыть, в какой стороне дом?

Покосившись на Юргиса Сенавайтиса, Стяпонас сквозь зубы бросает:

— Пошел ты.

Жирная шея Сенавайтиса покрывается темным румянцем.

— Смелый стал, — говорит он тихо, даже слишком тихо. — В мое времечко рта бы не раскрыл.

— Знаю.

Смягчившись, Сенавайтис усмехается:

— Помнишь-таки.

— Ты меня домом не попрекай!

— Думаешь, не слыхал?

— Чего — не слыхал?

— Я бы тоже уехал, Стяпонас, да не могу. Я должен тут быть!

Стяпонас делает шага три и останавливается; чешет в затылке.

— Трояк не найдется? — жалобно спрашивает Сенавайтис. — У меня копейки есть.

— Видишь, замок.

— Был бы трояк!

Подумав, Стяпонас оглядывается и, порывшись в карманах, достает мятую бумажку.

— Постой тут! — говорит Сенавайтис и куда-то убегает.

Ждать приходится недолго.