Жаждущая земля. Три дня в августе

У порога вытирает ноги пожилой человек. Домицеле, словно захлебнувшись, замолкает, и Шаруне думает: слава богу, пронесло… Она гуляет по комнате от стены до стены, до телефонной будки; дверь открыта настежь и не закрывается плотно — работа Домицеле, наверное, чтоб слышать, о чем говорят. Пустое все это! Почему я так нервничаю? — думает Шаруне.

Старик говорит, что хочет послать сыну денег, — экзамены сдает мальчик, жалуется, что все вышли; известное дело, город на каждому углу карманы вытряхивает — только вот очки дома забыл и буковок не разберет.

— Будь добра, милочка, заполни своей белой ручкой, как надо.

Замурлыкав, словно ленивая кошка, Домицеле просит у старика паспорт.

Половина второго — поглядев на часики, Шаруне снова гуляет по скрипучим пересохшим половицам. Воздух спертый, видно, никогда не проветривают, окна с зимы не открывали, сквозь пыль улицы не видать. Останься она в деревне… вышла бы за Дайнюса и сидела вот так… Да будет тебе, дуреха!.. Скоро дадут разговор, ты услышишь Ауримаса… А вдруг с ним несчастье, вдруг он в больнице… «Погиб в аварии…» Ауримас иногда брал у приятеля мотоцикл; свой-то продал, собирался новый купить. Почему она раньше об этом не подумала, а только нервничала, ожидая его, и дулась? Ждать всегда трудно, от неизвестности всякая муть в голову лезет, и она, конечно, зря… зря… Как-то он вез Шаруне через сосновый бор, мчался, словно потеряв голову, но она не испытывала страха, сидела, прильнув к его спине, крепко обхватив кожаную куртку, и смеялась, кричала, а спрыгнув на укромной просеке у реки, растянулась на зеленой лужайке, раскинула руки и, глядя на голубое высокое небо, сказала: «Как хорошо убежать, Аурис…» Конечно, зря она выдумывает про Ауримаса всякие ужасы, он любит ее, вот-вот она услышит его по-всегдашнему спокойный голос.

За перегородкой стрекочет телефон. Шаруне замирает.

— Меня, Домицеле?

Домицеле лениво берет трубку и сразу же оживает, радостно просит кого-то, чтоб оставили для нее. Во вторник дело в райцентре, непременно заглянет, мол. «Не забудь — седьмой номер, а то еще не влезу…»

Шаруне стоит у телефонной будки; между лопатками скатилась капля пота; противно, словно жук ползет. Ах!.. У нее даже дыхание перехватывает от мысли о картофельном поле. Вечно у нее в голове «девять баранов дерутся», как выговаривала мама отцу, упрекая его, что тот «вечно без памяти» — мол, что ни скажи ему сделать, он все… Опять она… У, духотища! Сколько еще ждать?.. Старик вот-вот уйдет, он уже деньги пересчитывает… Домицеле опять заведет свою шарманку… Я убегу, не выдержу!.. А еще лучше сейчас, до разговора с Ауримасом! Но почему?

— Вильнюс! — зычно сообщает Домицеле.

Шаруне бросает на нее взгляд, не понимая, какой еще Вильнюс? — и тут же бросается в будку. Ну конечно, дверь не закрывается. Шаруне придерживает ее правой рукой, но в левой у нее сумка, — вот незадача-то; но вскоре дверь забыта, и она обеими руками сжимает трубку. Громкий треск, тишина. Бесконечная тишина. Наконец телефонистка бросает: «Говорите».

Шаруне слышит музыку. Она долетает издалека, эта удалая джазовая мелодия, — Шаруне слышала ее, но не помнит сейчас, где и когда.

— Алло! — Мужской незнакомый голос… тоже оттуда, издалека, откуда доносится музыка.

Шаруне растеряна, в висках стучат молоточки. Наверно, плохо соединили, другая квартира, или я сама номер перепутала, а может, Домицеле…

— Алло! — еще секунда, и там повесят трубку.

— Ауримас… Это квартира Ауримаса?..

Почему тот молчит? Ах, да это же запись Дюка Эллингтона. Ауримас ставил ее, когда Шаруне заходила в его холостяцкую квартиру на третьем этаже нового дома. Но почему там молчат?

— Кто его просит? — кокетничает незнакомец.

— Позовите, пожалуйста, Ауримаса!..

На том конце провода слышны приглушенные голоса, Шаруне не разбирает слов, и, наконец, раздается Ауримасово:

— На проводе.

— Здравствуй, Аурис, это я…

Шаруне улыбнулась бы, но лицо что-то онемело.

— О, салют! Что нового в цветущей деревне? Огороды уже пропололи?

Там, далеко, раздается дружный хохот: как будто плюнули Шаруне в лицо; она прикрывает рукой глаза от этого плевка и знает: ничего она не скажет, не сумеет сказать.

— Аурис… — не говорит, а выдыхает она слово и немного успокаивается. — Ты же обещал, Аурис…

Глухо рокочут ударники, сейчас, кажется, будет партия гитары… Они сидели за низким столиком с бутылкой белого вермута… Листали шведский журнал с картинками обнаженных красоток… Пили из одного бокала… Курили одну сигарету, чтоб дружба стала крепче… И он сказал: «У тебя красивое имя, Шаруне…»

— Послушай, девочка, — доносится издалека голос — чужой, незнакомый, — мы ничего друг другу не обещали. Ни-че-го! Ты слышишь?

Повесить трубку… тотчас же повесить трубку… не надо больше. Но она не может оторвать ее от уха, все сильней прижимает потными ладонями.

— Алло, ты слышишь? Давай бросим карты на стол, девочка. Сыграли партию, и лады. По-честному. Забудем все. Точка. Алло!

Кажется, что трубка из тонкого стекла — Шаруне осторожно кладет ее.

— Поговорила? — спрашивает Домицеле.

Шаруне тупо смотрит на нее от двери на улицу.