Жаждущая земля. Три дня в августе

Уже на дороге успокаивается, даже журит себя — мол, не принимай близко к сердцу, что каждый дурак скажет, — и, стройная, статная, идет с гордо поднятой головой, сама лучше всех зная, что красива, зная тоже, что из окон новых домов поселка смотрят на нее бабы, глядят во все глаза бывшие одноклассницы, не вырвавшиеся из колхоза или приехавшие из райцентра на конец недели. Сверлят ее глазами, чтоб потом обсуждать платье, прическу, каждое ее движение. Пускай одни отвернутся и с завистью промолчат, пускай другие состроят кислую рожу: «Тоже мне… воображает…» Да ну их всех! Хотите, Шаруне расхохочется у каждых ворот, хотите — повернется на одном каблуке, как манекенщица на показе мод, и дальше себе пойдет. Только вот… на почте сидит эта… как-то неудобно…

Не бросит взгляд на окна, не покосится даже на густую сирень, но и не глядя видит — за домом Сянкуса блестит в тени деревьев «Волга»; во дворе режутся в бадминтон пузан муж и, кубышка уже, молодая женщина. Загорелые потные тела лоснятся на солнце (Сянкувене хвастается перед бабами: «Моя дочка с зятем каждое лето в Сочи ездят! Как, вы не знаете, что такое Сочи?!»). В избе Марчюкониса запущен на полную мощность приемник, сопрано надрывно выводит: «…пропало все, и нет возврата…» Дом Дайнюса она видит издалека. Новый коттедж из белого кирпича, застекленная терраса, дверь и оконные рамы выкрашены в желтый цвет. Прошлым летом здесь высились груды кирпича, кучи гравия, а сейчас даже деревца посажены; жалкий у них вид, правда, — чахнут в такое лето, листья побелели от пыли, свернулись трубочками. Перед домом, на огороде, копошится Дайнюсова мачеха. Шаруне слышала… Мать рассказывала — в деревне о ней всякое болтают… Ладно, Шаруне сплетни слушать не любит, ей даже нравится, что и в деревне есть женщины… с яйцом, как сказала бы мама. Дайнюсова мачеха встает, набрав пригоршню свежих огурчиков, провожает взглядом Шаруне, пока та не проходит мимо, и тогда только зовет:

— Мадонна! Где ты, доченька? Кушать беги.

По дороге приближается грузовик с соломой. Шаруне бросается на обочину и прикрывает ладонями щеки: облако пыли обволакивает ее, пыль садится на руки, на волосы, на новое платье. Немного погодя открывает глаза; во рту какая-то горечь (нет, это иная горечь, не как от картофельной ботвы). Пыль медленно оседает на деревьях, на пожухлой придорожной траве.

На почте — ни души. Шаруне подходит к деревянной перегородке, видит на ней недописанную телеграмму: «Срочно приезжай, в аварии погиб…» Кто погиб? Почему здесь эта телеграмма?..

Из приоткрытой двери за перегородкой выходит краснощекая девушка, так располневшая, что Шаруне в первую минуту даже сомневается: она ли?

— Шаруне! Здравствуй, Шаруне, и не заходишь…

— Привет, Домицеле. Недавно в деревню приехала.

— Задаешься, куда уж нам до тебя, знаю, знаю, забыла старых подруг, ни к одной не заходишь, кого ни встретишь, ни спросишь — говорит: а как же, не была, не заходила, прячется, что ли, видеть нас не желает!..

Домицеле тараторит, не переводя дыхания, еще гуще краснея, потом спохватывается:

— Ты не обижайся, Шаруне, я ж так, по-простому, у тебя-то другая ситуация, что ли, а я вот техникум кончила, да тут увязла, и никакой перспективы, скука, мужиков нету, а если какой и остался, то и кривой и дурной, лучше уж самой перебиваться. — Она глубоко вздыхает мощной грудью и продолжает: — В городе-то классно, выбирай кого хочешь, а для такой, как ты, и вовсе нет проблемы, не знаю, что бы отдала, чтоб в город перебраться, бросить работу, что ли, да на стройку пойти, в общежитии комнатку дадут, тогда уже другая перспектива!..

Она и в школе болтушкой была, думает Шаруне, но ведь не такой же! Интересно, как она будет говорить еще через десяток лет.

Пока Домицеле, разинув рот, вбирает в легкие тяжелый, пропахший клеем и сургучом воздух, Шаруне успевает сказать:

— Вильнюс мне дай.

Она называет номер телефона.

— Фамилия?

— Чья? — не понимает Шаруне.

— Да в Вильнюсе.

— Не надо, кто подойдет.

— Не надо, так не надо… Сейчас…

Домицеле крутит диск телефона, просит принять заказ, повторяет номер.

— Ухажеру звонишь? — спрашивает она и крепко закусывает губу.

Шаруне ждала этого вопроса, из-за этого вопроса, пожалуй, она так долго и не решалась сюда прийти.

— На работу… по делу… насчет отпуска, — запинаясь, начинает она. Вот идиотка, не может спокойно такую чепуху сказать; как шестнадцатилетняя, ей-богу. — Может, прибавят денька два, а то по-дурацки получается — в четверг выходить. — Но на всякий случай меняет разговор: — Телеграмму не дописали. Кто это погиб?

— Да ты не знала его, что ли, Пилипайтиса из Смальгяй, сын пьяный на мотоцикле ехал, в автобус врезался. А Дайнюса как ты встретила, он все о тебе да о тебе, хороший парень, красавец, да вот никого не видит, одну тебя, сама знаешь, школьная любовь, но у тебя, наверно, в городе есть перспектива, что ли, как не будет у такой, ты только не обижайся, но Дайнюс и мне по вкусу, не знаю, что бы отдала, чтоб…