Жаждущая земля. Три дня в августе

Не переставая дули южные ветры, поля стали серые, лишь местами виднелись заплатки ноздреватого снега. То пронесется, громыхая, но дороге телега, то загалдят дети, возвращаясь из школы, — Тересе то и дело поглядывала из окна, надолго застывала у ворот, словно стараясь проникнуть взглядом в другой мир, мир за изгородью, за дорогою, ольшаником и пригорками — далекий и непонятный ей. Но и там не за что было уцепиться взглядом, и там она не находила, чего искала, сама, правда, толком не понимая, чего ищет. А хутор до того холоден и пуст, что, если бы не ржанье лошади, мычанье коровы да тявканье пса, ты бы подумал, что находишься на кладбище.

Покормив на ночь скотину, Тересе отварила картошку, сделала творожный сыр, перемыла горшки и в изнеможении присела на скамеечку перед огнем, догорающим в плите. Нахлынуло прошлое, она погрузилась в воспоминания и вздрогнула, услышав скрип отворяемой двери.

— Андрюс…

Андрюс топчется у двери, словно случайный прохожий, не смея сделать шаг дальше. Потом расстегивает полушубок, медленно снимает его и кладет на лавку.

— Тепло тут…

Выходит на середину избы, и вот они уже стоят друг против друга.

— Пришел.

— Выпустили. Подержали и выпустили.

Еще не смерклось, в окно бьют лучи закатного солнца, освещая лицо Тересе.

— Должны были выпустить. Невиновного держать не станут.

— Ха! — желчно бросает Андрюс и осматривается.

Тересе берет с горячих кругов плиты миску с горохом и мясом и ставит на стол.

— Кушай…

Андрюс садится, ест, и Тересе тоже присаживается, не сводя с него глаз.

Андрюс ест жадно, навалясь грудью на стол, и молчит, — только звякает ложка о края миски.

— За что они тебя? — наконец спрашивает Тересе.

Андрюс подчищает миску и долго облизывает ложку.

— Еще есть?

— Если только хочешь…

— Давай. Откуда мне знать, за что, — вспоминает он. — Ни за что…

— Кто-нибудь доказал. Много ли сейчас надо…

— То-то и оно, что теперь мигом. Брякнул чего невпопад, не смолчал.

— Лучше не видеть ничего и не слышать.

— А если уши есть! И не слепой!

Ох, как давно они не сидели за этим столом, не толковали, и Тересе кажется, что последних двух лет и не было, что все ей приснилось…

Андрюс вытирает ладонью губы и переводит дух.

— В деревне что?

— Вчера опять собрание сзывали.

— Была?

— Буду я ходить… такая. Слыхала, полдеревни записалось.

— Холеры…

— В других волостях уже год как колхозы.

Тересе занавешивает окна.

— Хорек кур передушил. Капканов понаставила, да все пустые.

— Хитрые они, хорьки.

Чиркнув спичкой, зажигает лампу.

— Дрова кончились, топить нечем.

— Завтра наколю.

— Да уж и колоть нечего.

Убирает со стола, вытирает тряпкой столешницу.

— Овца оягнилась.

— Которая?

— Ну та, черномордая.

— Много?

— Трое, и какие бойкие…

Тересе приглаживает гребнем волосы, кончиками пальцев проводит по векам глаз и щекам. Она даже разрумянилась. Неужели эти два года и впрямь приснились ей, не было этих лет. Зато был теплый, свой дом, был хлеб, который резали руки Андрюса… Были дни, о которых Тересе мечтала всю жизнь…

Андрюс достает из отвисшего кармана пиджака клетчатый, пахнущий хлебом платок и кладет его на стол. Словно теплый ветерок овевает Тересе. Но тут же ее обдает холодом, перед глазами возникают трупы, брошенные у ограды костела; ди-лань! — звонит колокол. Тересе прижимается к стене, запрокидывает голову. И чувствует, что должна заговорить. Ведь столько молчала, столько ждала, и ей не вынести больше взгляда Андрюса, его вечного безмолвного вопроса. Все равно придется сказать. И если не сейчас, не сию минуту…

Тересе смотрит на аккуратно сложенный клетчатый платок.

— Андрюс…

Если не сейчас, не сию минуту… она уйдет куда глаза глядят и не вернется.

— Андрюс, — она упирается ногами в пол, хватается руками за край лавки и прижимается спиной к холодной стене, — Андрюс, прошлое воскресенье перед костелом трое лесных валялись…

— Не впервой.

— Один, сдается мне, знакомый…

— Узнала?

— Вроде тот… что меня…

Тересе закрывает глаза. Ей уже все равно. Пускай Андрюс думает что хочет. Пускай выгонит, не даст ногой сюда ступить. Пускай бьет палкой или месит ногами ее живот. Теперь ей все равно… «Но почему он молчит? Хватай же меня за волосы, швырни на пол!»

Тишина. И Тересе, не в силах ее вынести, начинает говорить. Рассказывает о страшной осенней ночи. Все, как есть, рассказывает. Голос срывается, гаснет, разгорается снова. И когда, замолчав, она смотрит на Андрюса, тот сидит, как сидел, только его плечи поникли, весь он как-то ссутулился.

— Мне показалось, там — Панцирь… Не знаю, может, только показалось.

Тересе хочет, чтоб Андрюс заговорил, спросил о чем-нибудь, но он молчит, и на заросших рыжей щетиной щеках ходят желваки.

— Ты ничего не скажешь, Андрюс?

Андрюс не слышит. Словно он не здесь, на лавке, а бродит по полям.

Тересе берет с кровати ватник.

— Так я пойду.

Андрюс кладет руки на стол и так крепко сплетает пальцы, что они трещат, как дубовые шестерни на мельнице.

У дверей Тересе оборачивается. Андрюс сидит, понурив голову, и глубоко дышит. Плечи трясутся, как у зареванного ребенка.

— В котле кипяток. Вымойся.

Со стуком захлопывается дверь.