Жаждущая земля. Три дня в августе

Андрюс встает, потягивается, поднимает над головой кулаки и изо всей мочи бьет по закоптелой потолочной балке.

Думал, вернется домой, так хоть выспится. Но кровать оказалась не мягче тюремных нар, и Андрюс встает разбитый, с больной головой.

Солнце освещает верхушки деревьев, звонко насвистывают скворцы. На жестяной крыше амбара белеет иней. Грязь на тропе замерзла, из коровьих следов у колодца глядят затянутые бельмом глаза сухого ледка.

Из конуры выбегает пес, гремит цепью, прыгает, скулит, подвывает. Соскучился. Скучал по Маркаускасу, теперь скучает по Андрюсу. Кто кормит, перед тем и хвостом виляет.

— Уходи! — кричит Андрюс и, схватив с земли камень, запускает в пса.

Услышав голос Андрюса, фыркают в хлеву лошади, мычит корова. Ясли пустые, надо бы сенца подбросить. Но он стоит у гумна и смотрит на поля. Пашня уже подсохла, посерела. Запрягай лошадей и борони вдоль да поперек. Потом — ячмень сеять. Но чье теперь это поле? Было — Маркаускаса. И Андрюса — было. А теперь чье?

Ветерок приносит сыроватый запах земли, и Андрюс хватается руками за изгородь, его заносит в стороны, словно он пьян. Трещит забор, рушатся подгнившие столбики. Андрюс наступает сапогом на штакетины, они с хрустом разламываются, и он шагает прямо по пашне — не торопясь, валкой походкой сеятеля, с пустыми, тяжелыми руками. Из-под ног, словно серый ком пашни, выкатывается жаворонок и взмывает вверх. Другой… И еще один… Кажется, все небо тренькает, журчит и звенит. Эта музыка сопровождает Андрюса, но сердцу от нее ничуть не легче.

Сапоги вязнут в пашне, облипают землей, тяжелые, едва вытащишь. Андрюс думает: куда же он идет и зачем? Но не останавливается, ноги сами сворачивают к ольшанику по длинной меже.

Над кочкарником взлетает чибис, он мечется, словно подстреленный.

За набухшими почками ольхи и зелеными сережками орешника показывается избенка. Андрюс останавливается, втягивает голову в плечи и пятится, а потом снова бредет в сторону дома.

Пустое поле залито солнцем и птичьим гомоном. Как и раньше… Как ранним утром каждую весну, когда Андрюс собирался выходить в поле. Но сейчас не так, как каждой весной. Такого утра, как это вот, ни разу не было, и Андрюс даже вчера не думал, что это утро будет вот такое.

За что ухватиться, чтоб хоть на время отлегло от сердца и в глазах стало светлее?

Андрюс тащит в хлев охапки сена. Кормит лошадей, коров, бросает немножко сена овцам. Вот и все. Стоит посреди двора, свесив длинные руки. Застал бы вот так Маркаускас, сразу же крикнул бы: «Заснул ты или со всей работой управился?» Но Маркаускас не крикнет, его уже нет. А может, все-таки есть? «Кажется ведь иногда, что он видит каждый мой шаг. Им срублена изба, им посажены деревья — и все, чего он касался здесь руками, смотрит на меня так, как бы смотрел он сам».

Андрюс злобно озирается. «Гляди на меня, холера! Смотри, сколько твоей душе угодно. Смейся на здоровье! Все-таки моя взяла! Моя! Ты слышишь, а? Я  з д е с ь! А ты — ничто. И твой хутор — ничто, и все тут — ничто…»

У дровяного сарая в колоду загнан топор. Андрюс выдергивает его, легко, словно кленовый валек, подбрасывает в руке. Подходит к тополю, растущему под окном, и замахивается. Словно сила бьет через край, он без устали орудует топором. Летят щепки, но злость не проходит, так и прет откуда-то изнутри, рвется наружу. Он рубит, рубит… А дерево толстое, в два обхвата, с наскоку такое не свалишь. Андрюс в сердцах сплевывает и медленно направляется в сад. На раскидистых ветвях яблонь то тут, то там висят гнилые прошлогодние яблоки. Густой вишенник, частый сливняк. И отсюда глядит Маркаускас. Андрюс сшибает топором сук антоновки и замечает ульи. Какого дьявола они тут место занимают! Пчелы перевелись, ну их! Андрюс приподнимает крышку улья. Запах воска. Хвать! — обухом по петлям, и крышка летит наземь. Потом — лезвием по сухим еловым доскам. Они раскалываются легко, как лучина, и Андрюс без устали машет топором.

— Андрюс! Андрюс!

Голос такой, будто случилось несчастье.

— Андрюс!

Андрюс поднимает голову, проводит рукавом по лбу.

— Почему ты ульи-то?..

Андрюс смотрит на груду досок, на изрубленные рамы с полосками желтого воска и сотами, и горько улыбается:

— Сама сказала, дров нету.

Тересе бежала что есть мочи и теперь тяжело дышит, положа руки на большом животе.

— Пускай стоят ульи, Андрюс…

— Хорошие дрова будут! — говорит Андрюс и, подойдя к следующему улью, бьет по крышке топором. — Или ты Маркаускаса ждешь? — спрашивает он, не оборачиваясь. — Может, его добро стережешь?

Тересе, повременив еще немножко, уходит, то и дело вздрагивая от стука топора.

Отскочивший брусок свистит мимо головы, и мысль о том, что по своей глупости он мог лишиться глаза, остужает пыл Андрюса. Он сбрасывает досочки в кучу, прислоняет к ней топор.

В деревне слышно дребезжанье колес телеги, лает Скауджюсов пес.

Андрюс смотрит на пустую дорогу.

На столе дымится завтрак.

— Присаживайся, Андрюс, — приглашает Кряуна.

Сглотнув слюну, Андрюс качает головой.

— Да я уже. Только что.

— Не обидь, зятек.