Жаждущие престола

– Передай князю Мстиславскому, воеводам и боярам, – раздраженно заявил Жолкевский, – что я не буду тащиться со своим войском вокруг Москвы. Пусть откроют Серпуховские ворота. Я проведу войска кратчайшим путем через Москву.

– Ох, страшно, ох, опасно… – схватился за голову князь Воротынский. – А вдруг поляки займут Москву и останутся в ней? Что делать будем, бояре?

– Да чего уж теперь охать-то, – рассердился надменный, более всех считавший себя достойным занять престол, Мстиславский. – Пусть гетман ведет полки через Москву.

Едва наступила ночь, стража распахнула ворота. Пройдя по пустынным улицам, войска Жолкевского соединились с ратью Мстиславского и направились к Николо-Угрешскому монастырю. Но, пока поляки пересекали огромный (по тем временам) город, казак, посланный атаманом Заруцким, бешеной сланью мчался известить Лжедимитрия об опасности.

Рать самозванца тут же покинула монастырь и удрала еще до света в Калугу.

Крайне разгневанный такой неудачей Жолкевский довел до сведения бояр, что войско Яна Сапеги покинет самозванца, если ему будут выплачены большие деньги. Семибоярщина согласилась. Литовцы получили три тысячи рублей золотом и покинули окрестности Москвы.

Теперь Жолкевский решил рассчитаться с немецкими, французскими и английскими наемниками, все еще слонявшимися в польской армии и требовавшими денег. Гетман дал понять боярам, что распустит «немецкий» сброд, едва с ними расплатятся.

Почесав затылки и разгладив бороды, бояре крякнули, повздыхали и согласились.

Жолкевский оставил около восьми тысяч жолнеров и гусар, отборное польское войско, а иноземцев с Запада срочно удалил из Московии. Но они шли к границе, как грабители и насильники, обирая и поджигая деревни, неожиданно захватывая небольшие городки и монастыри. Население разбегалось, стараясь угнать скотину, спасти детей, женщин и стариков. После прохода через Срединную Русь европейских наемников оставались пепелица, изнасилованные женщины, повешенные – те, кто сопротивлялся.

Патриарх послал от себя письмо Сигизмунду; он умолял короля отпустить сына в греческую веру: «Любви ради Божией смилуйся, великий государь, не презри нашего прошения, да и вы сами Богу не погрубите, и нас богомольцев своих неисчетных народов не оскорбите». Мольба была настоятельная, но все же неопределенная, – а Сигизмунд мог бояться оскорбить собственный народ. Поставленный в положение, когда он, потратив много средств и понеся значительные человеческие потери, должен был думать о приобретении целого Московского царства или хотя бы его части, – Сигизмунд продолжал осаду Смоленска. Но хотя польское войско полтора года с отменной яростью и настойчивостью продолжало осаду, их приступы были постоянно отбиваемы со столь же несгибаемым мужеством и упорством.

Между тем из-за определившегося избрания Владислава шведы из союзников неминуемо превращались во врагов Московского государства. Уходя на свою землю, они взяли русский городок Ладогу. Однако островную крепость Иван-город одолеть не могли, недаром народ прозвал его Орешек. Впрочем, жители его, сопротивляясь шведам, не снисходили признавать московских «ополячившихся» бояр, а оставались верны самозванцу.

Тогда генерал Горн разбил Лисовского с поляками и донскими казаками. Лисовский и его напарник Просовецкий отступили к Пскову. И здесь рассорились. Полковник Лисовский, бывший рокошанец, желал бы примириться с Сигизмундом, а потому воевал за воцарение Владислава. Просовецкий же, более склонный к свободному воинству, объявил, что он с казаками за «Димитрия Ивановича». Так они и разошлись: один пошел в город Остров, а другой остановился в двадцати верстах от Пскова. При совершении своих походов они жгли деревни, совершали насилия и убийства, вызывая лютую ненависть местных крестьян. Те, собираясь в «охотничьи» отряды, выслеживали и истребляли отбившихся от основного войска шведов, поляков и казаков.

Самозванец опять укрепился в Калуге и готовился воевать с Сапегой, который, получив от бояр и Жолкевского щедрую выплату, покинул своего сомнительного властелина. Он теперь вынужден был изображать преданность королю Сигизмунду.

– А этот подлый литвин, мало того, что путался с моей женой, теперь стал лизать сапоги польскому королю, – бесновался самозванец, потеряв столь опытного воеводу. – Ну, при встрече не жди от меня пощады, собака!

– Ничего, бачка-сарь Митри Иванич, – успокаивали его касимовские мурзы. – Йок[112] собака литовски и якши[113]. А когда ми его поймай на аркан, сразу повесим. То будет сапсем якши и не нада нам йиго пьяниса.

– Молодцы, джигиты, – хвалил мурз самозванец, – я вам доверяю. С вами не пропаду. В крайнем случае уйдем в Астрахань, а?

– Астрахан – хороши места, широка степь. Сел на конь, один рука ружье, другой рука сабла – и айда, – они смеялись, морща широкие скулы, прищелкивая языком.