ЖД (авторская редакция)

Никакого Жадруновского гарнизона там, конечно, не было и быть не могло. Но она повернулась и пошла от этих психов к мусорной куче, оказавшейся гораздо ближе. Все расстояния тут странно искажались — явно из-за жары. То ли воздух так зыбился, то ли голова у нее шла кругом. Свалка была удивительная, на ней валялось страшное количество всего, многое еще в сравнительно приличном состоянии. Башмак, монета, рукав шинели, шариковая авторучка, книга «Справочник по элементарной геометрии», компас, детский пластмассовый меч, двуручная пила, граммофонная труба — все валялось в полном беспорядке, хотя само по себе, в отдельности, было еще пригодно. Женька поняла, что и ей надо что-то бросить. Почему — она понятия не имела, но что-то надо было. Это было что-то вроде входного билета. Она полезла в карман и вытащила фотографию Волохова, но поняла, что этого не выбросит никогда. Больше у нее ничего с собой не было, если не считать нескольких мятых купюр. Бросать купюры почему-то было не принято, тут была другая валюта. Она с трудом оторвала от гимнастерки пуговицу и бросила в мусорную кучу. Видимо, это надо было сделать давно, потому что воздух после этого перестал дрожать и вообще все стало как-то понятнее, но все-таки не совсем, потому что смерть была бы непозволительной пошлостью, и с ней явно происходило что-то другое. Она была жива, даже слишком жива, болели пальцы, которыми она отрывала пуговицу, и по-прежнему хотелось пить, и жить, и она все помнила. Женька отошла от свалки и направилась к жадруновским дворам. В следующем дворе сидел хорошо ей известный лейтенант Горовец и чинил радиоприемник.

Она понятия не имела, что Горовец в Жадруновском гарнизоне. Он был контрразведчик, раненный при наступлении на Заверюхино, маленькую деревню, ничтожную в стратегическом отношении, но именно за нее противник почему-то бился с непостижимым упорством — принципиальная алогичность варяжского военного искусства давно была ей известна. Его оставили в избе, где разместился госпиталь, а сами пошли дальше. Наступление развивалось стремительно, хоть и непонятно, зачем и куда.

— Здорово, Горовец,— сказала Женька. Только тут она поняла, что в облике Горовца ее смутило больше всего. Черт с ним, что этот аккуратист был лохмат, с репьями в шевелюре, и дня три не брит: он починял радиоприемник, а этого не могло быть ни при каких обстоятельствах. Горовец многажды ей признавался, что даже велосипеда не мог починить в детстве — когда соскакивала цепь, всякий раз бежал к соседу. Руки у него росли совершенно не оттуда. В хазарстве это было явление нередкое, не тем сильны, но у Горовца доходило до сверхъестественной неловкости: он и оружие разбирал медленно, и вообще Женька не понимала, куда такого человека в армию. Он держался на чистой идее.

Горовец поднял голову и близоруко сощурился.

— Добрый день,— сказал он неуверенно.

— Ты что, не узнал меня:?— Женька в первый раз испугалась по-настоящему. Она знала Горовца с довоенных времен, с юности,— он хоть и не был ЖД, по нелюбви к военно-спортивным играм, но в Каганате все молодые друг друга знали, да и не только молодые, если честно.

— Почему, узнал,— сказал он все так же робко. Они все тут чего-то боялись, что ли.

— Как ты сюда попал?— спросила она.

— Да тут, видишь,— сказал Горовец,— ничего особенного, хотя с другой стороны, конечно, не сразу.

Все они тут отвечали на вопросы с тем же сдвигом на десять-пятнадцать градусов, с каким медленно покручивался местный пейзаж.

— Но так-то нормально,— сказал Горовец.— Бывают такие предметы, что надо идти на собрание. Но собрание редко. Вообще спокойно. Мне надо будет сейчас пойти, я разверну и подтолкну. Но когда смотришь, то в первое время все равно избегаешь. Иногда хочется, а иногда нет. Тут семь звезд, и там семь звезд.

Женька ничего не понимала, но чувствовала, что это хорошо: когда она начнет понимать эту сдвинутую на пятнадцать градусов речь, то станет совсем как Горовец, а этого она пока не хотела. Она додумалась вдруг, что чем дольше пробудет в Жадрунове, тем больше будет смещаться ее собственный взгляд и словарь: сначала на пятнадцать градусов, потом на девяносто, а потом занесет туда, что каждое слово и движение будут соотноситься со своим смыслом вовсе уже непонятным образом. На всякий случай она закрыла глаза и ткнула себя в кончик носа, причем попала, как всегда, безукоризненно.

— Это вот напрасно ты,— сказал Горовец с искренним сочувствием. Тут на секунду прорвалась его прежняя интонация, которую она хорошо знала.— Это не так, не туда, твоя детская кожа не может понимать…

Он жалел не столько ее, сколько себя, тщащегося и неспособного выразиться на понятном языке.

— Ты походи,— сказал он с усилием.— Походи, и будет иначе.

— Куда пойти-то?— спросила она.

— Ну, почему нет,— ответил он.