Ждите, я приду. Да не прощен будет

Подобно валу страшных пустынь, поднималось и воинство Темучина. Громкоголосый, шумный поток тысяч и тысяч всадников, в котором трудно было отделить голоса людей от взвизгов, ржания и топота лошадей, в плотном, много выше голов вздымающемся облаке пыли, выливался в степь. Ряд воинов накатывался за рядом, сотня за сотней, тысяча за тысячей, тумен за туменом, и казалось, грозному, устрашающему шествию нет конца. В облаках пыли искрами, как обещание будущих пожаров, вспыхивал металл боевых шлемов и оружия. Отдельные лица были не различимы, да поток этот и не нуждался в отдельных лицах. Он страшен был массой, почти физически ощутимой необоримостью и каким-то неживым, механическим, неостановимым движением. Одно отличало грозный поток людей, лошадей, бесчисленных арб от вала чёрных пустынь — он был управляем. И если бы кому-нибудь было дано взглянуть на него с высоты полёта птицы, он бы с удивлением отметил, что в движении, которое выказывало, что на коней села, почитай, вся степь, были чёткие закономерности. В определённых местах масса разделялась, и какая-то её часть, повинуясь чьим-то приказам, уходила в одну сторону, другая — в противоположную, а третья продолжала широким рукавом дальше и дальше углубляться в степь.

Приказы грозно движущейся громаде лошадей и людей отдавал Темучин. По степи, предельно поспешая, на взмыленных конях скакали нукеры, передавая ханское слово Субэдею, Джелме, ведущему за собой тумен тайчиутов Сача-беки и молодым, но тоже ведущим тумены Туху, Соргану и Аучу — нойонам, возглавлявшим тумены меркитов. И слово хана немедленно исполнялось. Оно останавливало многотысячные отряды или поворачивало в ту или иную сторону, заставляло скакать бешеным галопом те же тысячи людей или сдерживало шаг туменов. По слову хана разбивались многоюртовые становища и зажигались бесчисленные костры, над ними навешивались котлы и по тому же слову из влекомых волами за войском арб доставались бараньи туши и хурут и закладывались в котлы по определённой им мере.

Всё рождалось жёстким словом хана.

Однако это было и не совсем так.

Поход тысяч и тысяч людей, вызванный к жизни волей Темучина, в большем понимании, чем понимание хана Тагорила, Субэдея, Джелме, нойонов кереитов, тайчиутов, меркитов и даже самого Темучина, стал возможным не только благодаря решению последнего курултая.

Курултай, конечно, был, и курултай решил о походе, связав жёстким арканом племена кереитов, тайчиутов, меркитов, но был до того ещё Есугей-багатур, а до него — хан Хабул и другие люди, которые по необходимости поняли, что так, как они жили — жить больше нельзя. И рождённая однажды мысль, как снежный ком проворачиваясь, каждый раз увеличивала свою притягательную силу. Из чего она складывалась? Составляющих её было так много, что их невозможно перечислить. Но сколько бы ни было составляющих, скрепляла их прежде другого бесконечно льющаяся кровь степных племён. Взаимовраждующих. Взаимоуничтожаемых и тем год за годом и шаг за шагом идущих к полной гибели, растворению среди других народов. В поступательном движении этой мысли, в нарастании её торжества сыграло ведущую роль даже не сознание, но древний инстинкт самосохранения. Есугей-багатур, а может быть кто-то до него, нашёл яркие и образные слова: «Все стрелы племени должны быть собраны в один колчан». Слова, которые определили жизненный путь Темучина. Но сильнее слов и сравнений была полученная им от предков кровь, в которой злым волком выло, и сильнее, чем в ком-либо другом, стремление выжить. Оттого он и стоял во главе вылившейся в степь громады войска — так как спасение от гибели молодой и кипучей степной крови можно было сыскать в тот суровый век только мечом.

Темучин остановил Саврасого.

В штрихах старика Курундая на песчаной отмели безвестного степного озера Темучин отчётливо разглядел землю найманов и разом, как при вспышке молнии, увидел, какими путями пойдёт навстречу его громаде их войско. Позже, в раздумьях у горящего очага, в разговорах с ханом-отцом или Субэдеем и даже в объятиях ласкавшей его Борте, эта мысль проворачивалась и проворачивалась в потаённой глубине сознания и вновь и вновь подтверждалась, несмотря на выдвигаемые им же самим возражения. Наконец он утвердился в ней, а утвердившись, не позволял и малейшему сомнению свернуть себя в сторону.

В этом был весь Темучин.

Решённое раз — он доводил до конца.

На песчаной отмели в рисунке Курундая он разглядел две возвышенности, меж которыми лежала долина, ведущая к сердцу найманской земли. Возвышенности были тяжело проходимы, а долина стелилась прямой и короткой дорогой, и, скорее всего, его должны были ждать именно здесь. Трудно было представить, что Темучин поведёт войско по лесным тропам лесистых возвышенностей, но так он и не повёл, а разделил громаду на три рукава и один из них пустил в обход возвышенности по левую руку, другой — такой же широкой дугой — по правую. И лишь центральный рукав, который возглавил сам, направил в долину.