Ждите, я приду. Да не прощен будет

Елюй Си всю жизнь прожил, предавая одних, и других, и третьих. Он был посредником в сделках, где разменной монетой были люди. Он знал, что такое смерть, и сам не раз и не два торопил её для тех, на кого ему указывали. Да и здесь, в степи, за ним тянулся чёрный след. Достаточно было вспомнить об одном: вьюга, юрта нойона, выехавшего на охоту, и его, Елюя Си рука, опускающая в чашку с архи золотую горошину. Он не знал, да и не мог знать, что судьба заставит его молить о защите сына нойона, приютившего его в заснеженной степи, в чашу которого он опустил золотую горошину. Но об этом Елюй Си сейчас не думал. Чувствуя приближающийся конец, он до мучительной боли в стонущей душе захотел рассчитаться за все пережитые им страхи, за панический ужас, под гнетом которого он жил долгие и долгие годы. Елюй Си разжал ладонь, в которой удерживал пайцзу, плюнул на неё и швырнул золотой знак к ногам Темучина.

— За это, — сказал он, — я заплатил жизнью. Но это моя боль. А тебя, великий хан, — старик, казалось, внезапно обрёл силу, — хочу предупредить. За улусом найманов лежат земли китайских императоров, и там уже готовы к большой войне со степью.

Глаза Темучина насторожились.

Когда старика под руки вывели из юрты, к Темучину с улыбкой, которая никогда не сходила с его лица, вошёл Джелме.

Темучин сидел у очага и смотрел в огонь.

— Ну, что сказал этот оборванец? — спросил всё с той же улыбкой Джелме.

Но Темучин не ответил. Лицо его было сосредоточенно.

Джелме прошёл к очагу и сел. Он знал: в те минуты, когда Темучин задумывается, беспокоить его не следует. И Джелме больше не заговаривал о странном старике. Хотя ему и хотелось сказать, что, как только того вывели из юрты, он совсем ослабел и, наверное, сейчас уже парит в Высоком небе.

4

На земле найманов впервые и было произнесено — Чингисхан.

Об этом заговорили как-то разом, в один день и всё. Нойоны племени тайчиутов, племён меркитов, кереитов, найманов. Кто-то сказал, что будто бы об этом первым заговорил на большом тое нойон тайчиутов Сача-беки. Той был славным, на него приехали нойоны из самых дальних земель, и возжены были костры, каких не разводят и на больших празднествах, но только лишь тогда, когда собирают гостей со всей степи. Баурчи хана был необыкновенно щедр, и на рожнах у костров, на вертелах красовались поджаренными боками туши бычков и баранов. Каждый мог подойти и срезать своим ножом с туши лучший кусок. Самый поджаристый и сочный. И вот тогда-то, говорили, в кругу пирующих нойонов Сача-беки сказал, что пришло время избрать великого хана, который бы с необыкновенной силой объял всю степь, соединив её племена в один народ. Хана-океан, чингис-хана, чтобы он, взяв под свою руку тайчиутов и меркитов, кереитов и найманов, хоритуматов и чонос, защитил и оборонил их своим войском. Слова Сача-беки будто бы встретили на тое криками радости. Но это, наверное, всё же было не совсем так.

На тое присутствовали только нойоны, и только они могли услышать слова Сача-беки, ежели он их и сказал. Бедных хурачу, пастухов и отарщиков на той именитых не приглашают, а почему тогда о великом хане, хане-океан, чингис-хане заговорили и они, да ещё и в самых отдалённых аилах, на затерявшихся в степи стойбищах, на далёких выпасах, где бродят отары овец да табуны кобылиц и куда лишь изредка и случайно заезжают люди из куреней? Но да ещё и в курени, а их было море в необъятной степи, надо было донести эти слова о великом хане. Так при чём же здесь той? Да и как крикнуть надо было на тое, чтобы услышалось это на берегах Онона и Керулена, у самых южных, горных пределов степей и у пределов, что пролегали у чёрных песков, за которыми, как представлялось многим, уже и жизни нет.

Смущало и другое. Ну, Сача-беки, нойон, мог заговорить о войске. Нойон всегда воин, и слова о войске великого хана в его устах были и объяснимы, и понятны. Но в аилах-то, в далёких стойбищах, на затерявшихся в степи выпасах заговорили совсем о другом. О спасении под рукой великого хана от голода, избавлении от нужды, порождаемых ею болезней, унижений и кабалы. А нойоны-то когда знали голод? Нужду? Кабалу? Так при чём здесь Сача-беки или нойоны, которые слушали его, вздымая чаши с архи? Нет, тут было нечто иное... И по степи от одного к другому полетело, как ветер, что слова о великом хане для всех степных племён, хане-океан, чингис-хане произнесены Высоким небом. Оттуда они сошли к каждому племени, в каждый курень и аил, и оттуда они долетели в стойбища и на далёкие выпасы, куда не доскачешь и на самом резвом коне.

Небо, Высокое небо произнесло: чингис-хан.

И ещё Высокое небо произнесло имя Темучина. Потому как смолоду к нему обращались гуай. Звали ецеге. Он был мергеном и багатуром, и кто, как не он, мог стать на защиту народа?