Ждите, я приду. Да не прощен будет

Гнев Ала ад-Дина Мухаммеда был ужасен. Несмотря на занятость удовольствиями, он оценил меру опасности, нависшей над восточными пределами. Ещё совсем недавно Хорезм-шах платил ежегодную дань кара-киданям. Ценой больших усилий он отложился от гурхана Чжулуху, и эта позорящая его дань была с него сложена. Но он знал силу кара-киданей, и она для него была страшна.

Разорвав на везире в клочья халат, шах повелел страже схватить его и заковать в цепи. Но и это показалось ему недостаточным.

— Сегодня же, — прокричал шах вслед уволакиваемому стражей из покоев везиру, — казнить собаку на площади!

В широко распахнувшиеся двери вбежала предупреждённая верными людьми царица всех женщин. Она всплеснула руками. Но всё было напрасно. Теркен-Хатун растеряла золотые китайские колпачки, сохранявшие её холёные ногти, однако защитить везира не смогла.

— Эти жадные безмозглые кыпчакские псы, — прокричал Ала ад-Дин ей в лицо, — ввяжут нас в такую свару, что в ней не устоит никто!

Без всякого почтения он повернулся к царице всех женщин спиной и, давя высокими каблуками драгоценные китайские колпачки, вышел из покоев. Как ни опасна была его мать Теркен-Хатун, но Ала ад-Дин понял: опасность куда как большая грозит с востока.

Перед заходом солнца тысячи горожан собрались на площади перед шахским дворцом. Широко раскрытые глаза, разинутые рты и вытянутые потные шеи в распахнутых воротах халатов. Передние теснились у помоста, задние наваливались им на спины.

По помосту ходил палач. Шевелил могучими плечами. Доски под ним скрипели.

Народ напирал всё больше. Что нижним до драки верхних? В глазах людей у помоста горело одно — любопытство.

Везира в ободранном халате вывели из дверей дворца, бегом проволокли сквозь раздавшуюся толпу и бросили к ногам палача.

Не спеша тот засучивал рукава.

Толпа затаив дыхание безмолвно ждала.

Палач наклонился к без чувств лежавшему везиру, легко, играючи поднял и долго устраивал голову приговорённого к смерти на плахе. Отступил, взглянул с сомнением на дело своих рук, ещё раз наклонился, что-то поправляя, и только тогда взял меч.

В следующее мгновение, с глухим стуком упав на доски, голова везира покатилась по помосту.

Толпа ахнула.

В тот же вечер шах собрал военачальников.

3

Зиму Темучин готовился к походу против меркитов.

Когда в разговоре с ханом Тагорилом было решено, что удар будет направлен против этого племени, Темучин сказал:

— Ну что ж, завтра начнём готовиться к походу.

На лице Тагорила появилась снисходительная улыбка.

— Куда торопиться? Времени до весны много. Зачем замахиваться ножом на блоху? Меркиты не так уж крепки.

Темучин, не поднимая глаз, с почтительностью в голосе, но всё же возразил:

— Хан-отец, если идёшь за лисицей, готовься встретиться с волком.

— Ну-ну, — раздумчиво взглянув, ответил Тагорил и не сказал больше ни слова.

Темучин понял это как одобрение, во всяком случае, сделал всё, чтобы неопределённое «ну-ну» стало для всех строгим приказом Тагорила о подготовке к походу.

Тогда же, осенью, Темучин настоял, чтобы Нилха-Сангун продал купцам китайского Ван-хана табуны и отары Таргутай-Кирилтуха.

Хан Тагорил сказал:

— Оставь табуны и овец себе.

Но Темучин возразил и на этот раз:

— Нужны оружие и конская справа. Они сейчас важнее лишнего бурдюка кумыса или архи. Для прокорма мне хватит сотни дойных кобылиц и отары овец. Да и некому обиходить скот. У меня нет хурачу.

Тагорил согласился и с этим. Всё, что говорил сын Оелун, было разумно, однако в словах его была смущавшая хана наступательность.

«Наверное, старею, — думал Тагорил, — и меня раздражает задор молодости».

Но это объяснение не сняло лёгкого раздражения.

Задача, поставленная перед Нилхой-Сангуном, была нелёгкой. Ему предстоял долгий путь, но не это было главным. Ни табуны дойных кобылиц, ни отары овец гнать через заснеженную степь было невозможно. Это делалось весной и осенью. Скот перекочёвывал только по траве. Нилхе-Сангуну надо было получить у купцов оружие и конскую справу под обещание пригнать скот весной. Такое было принято, но следовало проявить немалую изворотливость, чтобы убедить китайских купцов. Однако Нилха-Сангун взялся за дело с радостью. С первых дней, как Темучин объявился в курене отца, Нилха-Сангун отнёсся к нему с симпатией и с удовольствием поддерживал в любом деле. Так и сейчас — он быстро собрался в путь. Удобно усевшись в войлоки в арбе — в дальней дороге не хотелось трястись на коне, — он подмигнул Темучину весёлым глазом, сказал:

— Жди. Я всё сделаю как надо.

Махнул рукой вознице.

С треском выдирая вмерзшие в ранний ледок колёса, кони тронулись.

Хан Тагорил провожать сына не вышел. Сказался больным и распрощался с Нилхой-Сангуном в юрте. Перекрестил на дорогу.

— Ступай.

Не вышел потому только, что знал: сын сядет в арбу. Ему, степняку, видеть это было неприятно. Темучин же считал: какая разница, в арбе ли, в седле — было бы дело. А в том, что Нилха-Сангун справится с поручением, был убеждён. Неторопливый, но обязательный сын Тагорила с открытой улыбкой на лице был ему приятен с первого дня знакомства.

Они сошлись душа в душу.