Ждите, я приду. Да не прощен будет

Таргутай-Кирилтух думал, что он проиграл Темучину не тогда, когда вывел тридцатитысячное войско в предгорья и потерял следы, но раньше. Наверное, когда набил на шею Темучина кангу. Он вспомнил, как вышел из юрты в окружении нукеров, увидел факелы в их руках, и отчётливо встало в памяти: истоптанная трава и лежащий Темучин, опутанный арканом. И глаза Темучина увиделись. Ах, какие это были глаза...

Таргутай-Кирилтух застонал сквозь зубы и, перемогая себя, наклонился, нацедил архи.

Выпил жадно.

Но водка влилась в него холодной струёй, и не бодря, и не расслабляя. Так пьют после тяжёлого похмелья: в голове звенит, тяжёлая ладонь давит на затылок, и кажется, выпей — и мучения пройдут, лёгкостью нальётся тело и мысли вспорхнут, как это было накануне, во время весёлого пира. Но нет. Всему своё время — веселью, жгучей горечи во рту и скребущей душу тоске.

Чаше водки вчерашний день не вернуть.

Нойон непослушной рукой отёр с подбородка пролитую водку. Мысли потекли дальше.

«Скорее всего, — думал Таргутай-Кирилтух, — я проиграл Темучину раньше. Раньше, когда согнал Оелун из куреня».

И трудные воспоминания медленной волной подняли перед мысленным взором лица нукера Урака, кузнеца Джарчиудая.

«Нукера я зарезал, — думал нойон, — Джарчиудаю разбил лицо гутулом и бросил кузнеца в вонючую яму. А всё зря».

И он вспомнил замкнутые, хмурые лица людей куреня, услышал шёпоты, которые в те дни ползли по степи.

«Да, — решил он, — тогда я и проиграл».

Но мысли пошли дальше, и — словно это было накануне — перед Таргутай-Кирилтухом распахнулась юрта, освещённая ярко горящим пламенем очага, вкруг его сидящие нойоны. Смех услышался и весёлые голоса. Это был день, когда Есугей-багатур собрал их на охоту. Баурчи подавал трепещущую алую печень изюбра. Много было шуток в тот день и забав, но были и слова Есугей-багатура. А говорил Есугей-багатур много раз и ему, и другим нойонам, что время вольных родов в степи прошло и нельзя стоять отдельно друг от друга. И повторял, что гибель это, гибель. Но его никто не слышал. А может, и не слушал, как не слушал он, Таргутай-Кирилтух. Уши не затыкал в разговоре, но в них звучали другие слова, говорённые самим: «В моём курене была и будет только моя воля!»

Очаг догорел вовсе. Над ним уже и дым не струился.

Таргутай-Кирилтух нацедил ещё архи и вылил в горло, не чувствуя ни вкуса водки, ни её запаха.

Откинулся к стенке юрты. Глаза смежились. Казалось, он уснул. Тяжёлое, отёчное лицо было неподвижно. Губы плотно сжаты.

Но Таргутай-Кирилтух не спал.

Пьян он был, был раздавлен случившимся, но соображал яснее и лучше, чем в иные трезвые и радостные минуты. Испытания, выпавшие на его долю, отодвинули в сторону мутившие мысль самодовольство и самонадеянность, чрезмерное честолюбие и жажду власти. Сейчас не перед кем было бахвалиться, выставляя наперёд гордыню, чваниться и пускать пыль в глаза. Во мнении окружавших он упал в самый низ. Дальше падать было некуда. Да и собственное его мнение о себе изменилось. Неудачный поход был для него как скачка в темноте, и в этой скачке с полного хода он ударился о глухую стену, расшибившись, вылетел из седла и грохнулся оземь. Сейчас он лежал разбитый, и если никто не видел на нём синяков, то Таргутай-Кирилтух знал, что весь он — одна боль. В этой боли, какой Таргутай-Кирилтух не ведал никогда, он задавал себе вопросы, которые бы не родились раньше в его голове, и отвечал на них с безжалостной прямотой. И выходило из разговора с самим собой, что прав был Есугей-багатур, а он, Таргутай-Кирилтух, в гордыне лгал себе и людям, упираясь его настояниям. Проиграли все. Погиб от неведомой руки Есугей-багатур, а улус тайчиутов развалился и стоит открытый для любых жадных рук.

А в степи без меча — и об этом хорошо знал Таргутай-Кирилтух — устоять нельзя.

Надо было думать не о табунах кобылиц, отарах овец, жалком скарбе, но о самой жизни племени. В жестоких набегах на ослабевшие племена не секли верхушек, но рубили ослабевшего под корень, освобождая место сильному.

Волк не даёт взаймы зубы другому волку, но грызёт его до смерти, мозжа кости.

Племена в степи были злее волков.

Таргутай-Кирилтух у стены юрты качнулся из стороны в сторону, оперся на руки и, хотя и тяжело, но начал поднимать грузное тело.

Наконец он утвердился на ногах.

Стало приметно, что в нём обнаружилось новое и необычное. Взгляд отвердел, и в лице явилась решительность. Негромко, но властно — чего не слышалось в голосе последнее время — позвал нукера.

Тот вскочил в юрту без промедления.

В этот день Таргутай-Кирилтух разослал нукеров по всем куреням тайчиутов. С каждым гонцом нойон говорил с глазу на глаз и подолгу.

Нукеры ускакали в степь.

Таргутай-Кирилтух позвал баурчи и приказал достать из кладовых лучшее из того, что оставалось, и готовиться к встрече гостей. Баурчи с удивлением взглянул на нойона, но, не сказав и слова возражения, вышел.

Через малое время вокруг юрты нойона запылали костры. Можно было подумать, что в курене готовятся к бою.

Но прошёл день, второй, третий, а званых гостей не видно было в степи.