Ждите, я приду. Да не прощен будет

Кони стали сдерживать шаг, пошли тяжело.

Таргутай-Кирилтух похлопал по шее жеребца, отметил, что тот запотел, и, высвободив лицо из обмерзшего инеем воротника, оглядел степь окрест и не узнал места, по которому они двигались.

Таргутай-Кирилтух привстал на стременах, внимательно вгляделся в степь.

И по одну и по другую руку уходили вдаль однообразные заснеженные увалы и молочно-белое небо. Граница между степью и небом была неразличима. Солнце скрывалось за плотными облаками, сплошь обложившими небо, однако по синим теням у подножий увалов Таргутай-Кирилтух определил, что день на исходе.

Нойон забеспокоился. Закричал:

— Курундай! Курундай!

У рта забился плотный клуб пара, садясь инеем на воротник, на грудь нойона.

Знать, холодало, и очень.

Нукеры, шедшие впереди отряда, остановились, и из-за тёмных на снегу фигур выдвинулся Курундай на заиндевелой лошадке. Не спеша затрусил на крик Таргутай-Кирилтуха.

Подъехал, бросил поводья и обеими руками взялся за лицо, обрывая с бороды сосульки.

Таргутай-Кирилтух подтолкнул вплотную к его лошадёнке жеребца и, глыбой нависая над стариком, пролаял хрипло:

— Ты куда нас завёл?

В голосе была тревога.

— Э-э-э, нойон, — оборвав наконец с бороды лёд, ответил Курундай, — здесь заночевать надо. Завтра, — он повернулся в седле, показал рукой, — вон там, за увалами, пройдём, а дальше прямая дорога к кереитам.

Но что-то в голосе Курундая не понравилось Таргутай-Кирилтуху, и он, вытянув шею, захотел вглядеться в его лицо, заглянуть в глаза старому охотнику, но под низко надвинутым треухом глаз Курундая было не видно.

— Где, где пройдём? — всё же переспросил он.

— Вон там, — и Курундай ещё раз взмахнул рукой, — за увалами. А сейчас, нойон, вели стоянку разбить. Кони устали.

С этой минуты Таргутай-Кирилтух глаз с Курундая не спускал.

Старый охотник испугал нойона.

Нукеры спешились, наломали аргала и с трудом, но разожгли костры. А ветер крепчал, и мороз всё ощутимее давил на плечи. Люди жались к огню.

— Садись здесь, — указал Курундаю место у костра Таргутай-Кирилтух.

Он и сам не понимал, отчего вдруг забеспокоился. Такое, чтобы ночь застала в степи, не раз бывало с ним. Эка невидаль — ночь на снегу. Но тревога, войдя в него, не проходила, и он не сводил глаз со старика. А ветер кружил над степью, кружил, и в свисте его всё явственнее слышалось опасное.

Спал Таргутай-Кирилтух плохо. Он даже не прилёг на расстеленную для него нукерами кошму у костра, а как сел мешком подле огня, так и дремал до утра. Засыпал, утопая головой в высоком воротнике, но тут же просыпался, вздрагивая и выпрастывая лицо из меха, оглядывался.

Курундай лежал, укрывшись с головой шабуром. Его припорошило снегом, но это охотника, видать, не заботило.

Таргутай-Кирилтух прислушивался к шуму ветра в степи и незаметно для себя снова засыпал.

Но ненадолго. Опять, вздрагивая, просыпался и вновь проваливался в тревожное, не дающее отдыха небытие.

Тревога Таргутай-Кирилтуха была не напрасна. Звериным чутьём он чувствовал недоброе, подбиравшееся к нему, но противостоять этому уже не мог.

Курундай лукавил.

Когда в курене стало известно, что Таргутай-Кирилтух собирается с Даритай-отчегином в земли кереитов к Темучину, старый охотник, только что объявившийся в родной юрте, ушёл в степь. Через три дня, проделав путь, который у другого занял бы в два раза больше времени, он прискакал к юрте Темучина. Ноги коня были в крови, лицо Курундая почернело от жёсткого ветра, но он твёрдо вошёл в юрту, сказал:

— Наш природный нойон, Таргутай-Кирилтух и Даритай-отчегин собрались к тебе. Нукеры увязывают чересседельные сумы. Я думаю, что ни Таргутай-Кирилтух, ни Даритай-отчегин тебе не нужны. Волк остаётся волком, если ему и выбили клыки. Я знаю: он раздерёт конское брюхо когтями, но доберётся до сердца.

Так развязался ещё один узел на невидимой нити, связывающей судьбу Темучина и Таргутай-Кирилтуха. А узлов-то много нойон навязал. Но он ещё не знал, что самый злой узел распутывать придётся самому.

Темучин и старый охотник говорили недолго. Курундая накормили, час он проспал в юрте Темучина, ему дали свежего коня, и он не мешкая ускакал в степь.

На третий день, на рассвете, он вошёл в юрту Таргутай-Кирилтуха.

...Ветер взметнулся над степью злым порывом. Таргутай-Кирилтух вскинул голову. Костёр почти погас, но и в неверном свете нойон, холодея, увидел, что под шабуром, под которым, казалось, минуту назад лежал Курундай, — никого нет. Складки грубой ткани опали, лежали мертво, снег заносил шабур. Таргутай-Кирилтух вскочил на ноги, в ярости, в растерянности пинком поддел шабур, отбросил в сторону. Срывая голос, закричал:

— Курундай! Курундай!

Ветер бросил пригоршню снега в лицо, забил рот. Волчья шуба на Таргутай-Кирилтухе распахнулась, полы мели по сугробам. Он ещё раз закричал:

— Курундай! Курундай!

В ответ завыл ветер. И хотя от потухших костров начали подниматься нукеры, Таргутай-Кирилтух понял: «Это всё. Из метельной степи не выбраться».

6