Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Именно на этой стадии я и начинаю бродить боками соборов, заглядывая в темные закутки, по часовой стрелке или против нее, в поисках каких-нибудь незаметных ответвлений. Как если углубление внутрь храмового лабиринта незаметным давлением своим, например, на глазные яблоки должно впечатать дополнительные ощущения. Примерно так после особенно концентрированного и долгого сна, не дающего даже двигаться свободно, подушка впечатывает в щеку временные дактилоскопии.

Такое УЗИ, разумеется, не способно спасти неинтересные («понятные», «холодные», «слишком величественные» и «намеренно вокзальные») интерьеры с омутами особенно возвышенных перекрытий трансепта, однако оно, нарушая правила изначальной геометрии, помогает выпасть (ну или впасть) в особенно концентрированную вненаходимость.

Может быть, еще и оттого, что интерьеры полутемных часовен почти никогда не имеют окон и сублимируют самосознание пещеры, как бы отдельно врезающейся в тело скалы, которой каждая церковь обязательно хочет являться.

Все эти склепы и мощи, выставленные в прозрачных гробах и хранилищах, оберегающих сгустки драгоценных росписей, странным образом отвлекают от хронических страхов собственного небытия.

Хотя первая мысль, на которую наводит вид зевак, разглядывающих чужие черепушки, касается их собственной конечности. Ну и моей, разумеется, тоже, я ведь не исключение, хотя тоже Козерог.

Но уже вторая мысль переносится на определение этого конкретного пространства уникальной, особенным способом устроенной формы, которая непонятно где находится – ведь извне, с улицы, этих архитектурных загогулин и тупичков не обнаружишь, да и внутри самой церкви они тоже не всегда очевидны. С ними можно столкнуться только лицом к лицу.

Обретенное время. Цитата

Именно внутри такой рукотворной скалы, если повезет, можно на какое-то время остановить время и испытать приступ ложного (культурного, а не личного) прошлого, о котором писал еще Пруст в заключительной части своей эпопеи.

Единые «учителя учителей» и «светочи мысли» из учебника и хрестоматии ищут всякой возможности выскочить из стертости и своего бумажного заточения игрой соответствий и ассоциаций, сшивающих эпохи и расстояния. Чем больше смотришь, испытываешь, сравниваешь, чем шире опыт, тем проще из «щедрот большого каталога» подобрать аналогии к очередной сокровищнице или же сокровенной молельне.

…общего меж разными блаженствами было то, что я испытывал их разом в настоящее мгновение и в прошлом, и в конце концов прошлое переполняло настоящее, – я колебался, не ведая, в котором из двух времен живу; да и существо, наслаждавшееся во мне этими впечатлениями, испытывало их в какой-то общей былому и настоящему среде, в чем-то вневременном, – это существо проявлялось, когда настоящее и прошлое совпадали, именно тогда, ибо оказывалось в своей единственной среде обитания, где оно дышало, питалось эссенцией вещей, то есть – вне времени. Этим и объясняется то, что в ту минуту, когда я подсознательно понял вкус печения, мысль о смерти оставила меня, поскольку существо, которым я тогда стал, было вневременным и, следовательно, его не заботили превратности грядущего. Это существо являлось всегда вне реального действия, прямого наслаждения, всякий раз, когда чудо аналогии выталкивало меня из времени. Только это чудо было в силах помочь мне обрести былые дни, утраченное время, тогда как перед этим были совершенно бессильны и память, и интеллект…

Вот она, внезапная вненаходимость («…то, что принадлежит разом прошлому и настоящему, превосходит и то и другое…», – продолжает Пруст), приступ которой ищешь в непредсказуемых отсеках спящих базилик.