Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Заход с озерной стороны разворачивает Мантую и ее красоты в совершенно иную сторону, делая город чуть ли не порталом, отменяющим не только время, но и пространство тоже – тот самый случай, когда про пространство можно сказать, что оно схлопнулось и наступила вненаходимость, плавная и во всех отношениях правильная, а главное, почти бесшовная.

Только там, где Урал протяжен, высосан иссинью и заставлен соснами так, что не видно леса, Мантуя фронтальна и густо заселена рукотворными башнями и домами. Богатая, почти бесконечная тема.

Парк Вергилия, монумент Вергилию

Мемориал из главной фигуры и двух симметричных композиций по краям (все это поднято на постаменты, обведено и подчеркнуто декоративными лестницами) стоит боком к Мантуе. Вергилий, конечно, возглавляет этот парк своего имени, но глядит на фонтаны, а не на Кастелло и прочую каменную власть. Позади него уже сразу стена и берег за ней, школьницы с велосипедами просачиваются к набережной сквозь небольшую калитку, похожую на стихийный пролом, а в самом парке – ярмарка воскресного дня с вагончиками, в которых исполинские вина и колбасы, но совсем нет покупателей.

Вергилий, прозванный «мантуанским лебедем», застыл совсем уже в классицизме и вынесен на окраину, из-за парка похожую не на окраину окончательную. На обочину. Он, конечно, велик, но неприкаян. Так как если уже в Каса Мантенья ничего не осталось, кроме стен и геометрии внутреннего дворика, то что же могло остаться в городе от классика золотого века римской литературы?

Ольга Седакова сказала, что, когда была в Мантуе, пыталась найти следы места рождения Вергилия, но ничего у нее с этим не получилось. Я удивился и ответил что-то про изгиб ландшафта, хотя с тех самых времен изменились и склон холма, на котором тормозится город, и очертания озер, отныне сцепленных друг с другом, – вот как сами эти места цепляются за своих гениев. Рафаэль стоит на небольшой площадке над Урбино, стесненный бюстами великих соотечественников. Пьеро делла Франческа смотрит в Сансеполькро на родную улицу, и памятник его центрирует небольшую площадку на задах храма – в небольшом городке все главные острые точки связаны в единый жгут.

Волшебный Вергилий (в Вики можно прочесть о чудесах, ему приписываемых) в Мантуе заговаривает пустоту – перед ним пустошь парка, оприходованного лишь по краям; он, конечно же, принадлежит этому месту, но в каком-то ином измерении – археологическом, что ли.

Обычно памятники и символы времен, относящихся к годам жизни Вергилия, находятся глубоко под землей («на уровне фундаментов») или в музеях, а тут он непривычно вознесен на недосягаемую высоту, откуда и обозревает сглаженные территории, выдержанные в палитре Камиля Коро и словно бы вышедшие из его «Буколик».

…в темноте. Роза и незабудка
в разговорах всплывают все реже. Собаки с вялым
энтузиазмом кидаются по следу, ибо сами
оставляют следы. Ночь входит в город, будто
в детскую: застает ребенка под одеялом;
и перо скрипит, как чужие сани192

.

«Так родится эклога. Взамен светила…» И только лебеди в холодной воде копошатся – но уже за спиной Вергилиевой тоги, чей главный функционал – быть бесперебойным проводником психопомпа.

Воткнув поэта на волне перехода к озеру как площадке, очищенной от большинства подробностей, Мантуя настаивает на этой возможности соединять внутри одних очертаний слои разных времен и слоев залегания, внезапно выходящих наружу.

На самом-то деле на севере Ломбардия заканчивается горами, переходящими в Швейцарию, но Мантуя – едва ли не на самом ее юге, юго-востоке, однако когда идешь из центра с его кремлевскими «ласточкиными хвостами» на стенах Палаццо Дукале к воде, тишине и мостам, к длинному берегу, концы которого не увидать в обе стороны, начинает казаться, что это и есть самый край, далее, на другой стороне, начинается полюс покоя.

Север – честная вещь. Ибо одно и то же
он твердит вам всю жизнь – шепотом в полный голос
в затянувшейся жизни – разными голосами.

Задолго до Бродского

В эссе «В поисках взора: Италия на пути Блока» Ольга Седакова объясняет, что именно здесь произошла важнейшая смена вех и «новый взор» поэзии Александра Блока.

Именно в итальянском путешествии 1909 года он перешел от «личного мифа», главным в котором был Художник, «герой собственной трагедии», к «созерцателю спокойного и свидетелю необходимого», как сам Блок обозначил свою позицию времен «Возмездия» и поздних «стихов из третьего тома».