Желание одержимого. Невроз навязчивости в лакановской теории

Психоаналитическое высказывание не предлагает знания и не создает его. При этом оно имеет тот же предмет, что и философия – не в том смысле, что оно занимается условиями постижения действительности или формированием этической повестки. Для психоаналитического подхода важностью обладают последствия того, что философия предъявляет в качестве «знания» – последствия вызванных таким образом философией изменений в позиции субъекта. Все это имеет значение, поскольку, как намекает лакановский подход, искать исток невротизации современного типа, сопровождающегося пришествием субъекта навязчивости, психоанализу предстоит именно здесь.

Крупнейшее философское событие, сформировавшее этот исток, у всех на слуху – это пресловутый картезианский переворот. Сказано о нем в разных источниках очень много, но эти высказывания, тем не менее, в целом остаются в рамках одного и того же дискурса. Даже в том случае, когда достижение Декарта сегодня опровергается в пользу какой-либо «другой субъектности» или ее отсутствия, мы все еще имеем дело с философским мышлением – в текстах такого рода, возможно, меняется содержание и политическая позиция, но не меняется установка относительно «знания» – то есть, позиция собственно акта высказывания. По этой причине, невзирая на общепризнанную масштабность картезианского события, существует такие его следствия, которые даже и сегодня остаются недоступны для оценки. Тем не менее, они касаются всех, и философия всегда об этом подозревала, по умолчанию предполагая, что после этого переворота существование субъекта никогда уже не будет прежним.

С точки зрения философии субъект, благодаря этому перевороту, встает в позицию, где его новоприобретенное философское Я становится, как верно заметили анархисты, сделавшие из этого единственно возможные выводы, его «собственностью». В период, подготовивший возникновение психоанализа, когда все же выяснилось, что субъект владеет собой не слишком хорошо и что его Я всей картины происходящего не исчерпывает, эта убежденность была поколеблена, но лишь как неудавшееся притязание. Обвинение картезианского субъекта в слишком большом куше власти, который он вознамерился сорвать – вот основное настроение периода постколониалистского разочарования, если свести к двум словам его программу – или, точнее, движущий им аффект. При этом уверенность в том, что кое-что в этой области субъекту все же удалось заполучить, остается незыблемой, и ее подтверждением служат те разнообразные обломки прежнего философского величия, во взаимоотношениях с которыми субъект сегодня никак не может определиться.

Так это выглядит со стороны современной философии, выражающей по поводу картезианского кутежа свое возмущение, и по этой причине то, что в совокупности она производит в последнее время, особенно в областях затронутых марксизмом, не вызвало бы у Фрейда никаких диагностических затруднений. Более того, еще в дофрейдовский период этот продукт уже был назван по имени – это рессентимент, вина, сопровождаемая подавляемым возмущением. Поскольку вина как известно в психоаналитической перспективе противоречит стыду, отправление ее закономерно носит бесстыдный характер, о чем Лакан прямо и в то же время труднопостижимо для привыкшего к философии читателя и говорит в самом актуальном, полностью посвященном проблеме современности, единственном в своем роде семинаре «Изнанка психоанализа».[10]

При этом еще ранее, шаг за шагом, начиная с самых первых лекционных циклов Лакан корректирует и заменяет привычное значение картезианского свершения, одновременно возвращая тем самым и фрейдовскому начинанию тот смысл, который был перетолкован и утрачен в пользу представления о Фрейде как о самом амбициозном картезианце современности. Весь лакановский проект – это возражение расхожему мнению, представившему Фрейда в качестве рыцаря, стоящего на границе освещенной лучами осознанности территории, отделенной от мрака неприсвоенной субъектом инстинктивности. Представление о соотношении сознания и бессознательного как тени и света, привнесенное именно философами, само по себе увело в тень реальные последствия картезианского переворота.