Желания требуют жертв

— А какой толк в живописи, мой мальчик, в музыке, балете? — спокойно отозвался старый Кантор, ставя перед молодыми людьми высокие стаканы, наполненные запотевшей тёмной жидкостью с тонкими дольками лимона на поверхности.

— Художники и композиторы украшают жизнь, улучшают её, а все эти твои изворотливые болтуны только осложняют её и запутывают! — всерьёз начал кипятиться Платон, боясь, как бы дед не утомил Милену. — Ну вот скажи, дед, что создают философы? Тяжкие раздумья?

— Твои выводы относительно философии несколько преждевременны, мой мальчик, — спокойно сказал Пётр Кантор, наливая солидную порцию радлера теперь уже для себя. — А впредь попрошу не раздражаться и не учить старого деда. Я ещё не выжил из ума окончательно и отлично помню, о чём следует говорить с молодыми и красивыми женщинами. Так вот, с такой прекрасной девственной Артемидой говорить полагается исключительно о любви! Надеюсь, эта обязанность уже перешла тебе по наследству, юноша.

— Час от часу не легче. Дед, ты бредишь? — Платон нерешительно закашлял, испугавшись желания старика выглядеть перед Миленой паладином на коне. Ему захотелось взять газету с буфета и спрятаться за ней, как он это неоднократно проделывал в детстве.

— Напротив, мой мальчик, я мыслю предельно ясно. Или ты перестал доверять своему старому деду? Разговоры о вечной любви — это удивительный фимиам из наслаждения и опасности, это волнение и неподдельный интерес. Или я всё позабыл?

Милена не без удовольствия наблюдала эту лёгкую перепалку двух поколений. Ей пришёлся по вкусу странный пивной коктейль под названием радлер, приятно будоражащий голову и расслабляющий её перегруженное репетициями напряжённое тело. Ей даже показалось, что она на несколько минут позабыла о занавесе и сцене с собственным участием, что случалось крайне редко.

— Вечная любовь? — с запозданием встрепенулась Милена. — Сейчас все кому не лень берутся утверждать, что в реальном мире любовь живёт три года, или что-то около того. Это такой закон современного мира, современных людей, а любить более трёх лет старомодно. — Её голос звучал против обыкновения неподдельно весело, кажется, она была довольна, и у Платона сразу же отлегло от сердца.

— Законы, относящиеся к миру людей, юная фройляйн, увы, совершенно ненадёжны, как и собственно весь их мир, — осторожно, с едва заметной улыбкой сказал старый Кантор. — Я в этом смысле целиком и полностью согласен с Эйнштейном, который говорил: «Законы математики, имеющие какое-либо отношение к реальному миру, ненадёжны, а надёжные математические законы не имеют отношения к реальному миру». К сожалению или к счастью, но это так.

— Я тоже слышал именно о таком сроке — три года, отведённом для любви, — Платон, как мог, пытался поддержать светскую б е се ду.

— Эта новомодная мысль, ребятки, пришлась по вкусу как раз тому, кто и сам так считает, кому неведомо глубокое чувство. Подумайте только, ведь ежедневно, ежечасно мимо нас проходит огромное количество самой разнообразной информации, но застревает именно та, которая нас наиболее интересует, которая укладывается, так сказать, в наше мировоззрение. А вот мне, например, как человеку крайне несовременному, наиболее симпатичны людские чувства, непохожие на все эти кратковременные осадки, и именно они оседают в моей старческой памяти. Я даже готов поделиться с вами, мои юные друзья, историей любви одного философа, любви длиной в пятьдесят лет.

— Что могут знать о любви эти твои умники, эти жертвы самокопаний? — сказал Платон.

— Боюсь, что могут. Итак, молодые люди, вообразите себе: ему уже 34, ей всего лишь 18. Они познакомились в одном германском университете, — говорил старый Кантор, глядя поверх пенсне, сдвинутого к кончику носа. — Он — профессор философии Мартин, она — совсем юная студентка Ханна. На первый взгляд может показаться — банальнейшая история, если не знать, сколько лет она продлится. Впервые в жизни молодой профессор пережил настоящее чувство со всеми его физическими и духовными составляющими. Повторяю: физическими и духовными, а без этих двух простейших условий, как всем известно, любовь не то чтобы не бывает полной, она вообще немыслима.

Примерно то же самое о чувствах недавно во время репетиции говорила Ася Петровская, которой Платон привык доверять. Он пристально посмотрел на Милену, но её лицо было непроницаемо — то ли она слушает, то ли не слушает, то ли намеренно не хочет этого слышать.

— Неужели молодой философ был совсем одинок? — спросила Милена. «Слышит всё-таки, слышит», — почти обрадовался Платон.

— Нет, нет, формально он был не один — имел жену и двух сыновей, но просто до встречи со своей юной возлюбленной Ханной он считал себя очень одиноким. Ему казалось, что он сдержан и неуклюж. И лишь познав огромную радость настоящего чувства, он написал в письме: «Подлинное единение наступает, когда принадлежишь жизни другого». (Понимаете, что значит принадлежать жизни другого?) И только оно может быть источником для всеосчастливливающей близости. Писал ей, разумеется.

— Так он развёлся с женой? — спросила Милена.