Желанный

– Теперь ты просто напрашиваешься на комплимент.

Улыбка, которую я пыталась подавить, засияла на моем лице.

– Ну-у-у, я не сплю с тобой, помнишь? Какая от тебя польза, если ты не подбодришь меня приятными словами?

– Верно подмечено. – Он подцепил на вилку последний кусочек яичницы, потом соскользнул со стула, чтобы соскрести с противня остатки. – Ты исключительно потрясающая женщина с поразительными акробатическими способностями в постели. У тебя хороший вкус на фильмы, ужасный вкус на конфеты, и ты делаешь чертовски хороший «Манхеттен», конечно, благодаря хорошему учителю.

– Спасибо, – сказала я учтиво. – Ты ошибаешься насчет леденцов, но я все равно тебя люблю.

– Как тебе и полагается. Но что касается Эвана Блэка… – Он осекся, с сожалением качая головой. – Он козел, который не держит обещания.

– Нет, он не такой, – возразила я.

Флинн рассмеялся.

– О боже, это действительно тяжелый случай.

Я вздохнула, потому что так и было. На самом деле.

Флинн съел последний кусочек сосиски и посмотрел на мою почти нетронутую тарелку.

– Я ем, – сказала я, набирая полную вилку оладий. – Куда мы идем на этой неделе? – спросила я с набитым ртом, наплевав на этикет.

Наши еженедельные походы по музеям начались в прошлом мае, в тот день, когда мы съехались после выпуска из Северо-западного. Перед этим я жила в кампусе, а Флинн занимал малюсенькую комнатку привратника, которая досталась ему вместе с работой его отца во владении Кейнсворт, всего в нескольких кварталах от дяди Джена.

Отец Флинна, который редко покидал свой мир цветов и деревьев, приехал на поезде в день, когда мы въехали в квартиру. Он осмотрел спальню, одобрительно кивнул и потрепал сына по плечу. Уверена, что заметила слезы в его глазах.

Я чувствовала, как во мне зашевелилась ревность. Район был спокойный и вполне соответствовал представлениям моих родителей, но мы подобрали самую дешевую квартиру, какую только смогли найти. Мы оба хотели оплачивать ее самостоятельно, и мое начальное жалование не было впечатляющим. У Флинна дела обстояли не лучше, он разрывался между работой за барной стойкой и полетами в качестве стюарда. Но мы решили, что отлично уместимся, я в спальне, а Флинн в гостиной, да и пляж Оак-стрит был совсем недалеко.

Подобное место заставило отца Флинна гордиться, моего же оно только раздражало. Он дал мне ясно понять, что с удовольствием купит мне квартиру, если только я попрошу.

Я не сказала ни слова.

Попс, так звали отца Флинна, угостил нас завтраком, после чего отвел в «Ред Лайн». Мы ничего не спрашивали, просто шли с ним, пока не остановились на Рузвельт. Потом он провел нас ко входу в музей, купил по хот-догу и указал на Полевой музей естественной истории.

– Когда у вас будет выходной, – сказал он, – тут, там, – добавил он, указывая на аквариум, – институт искусств, одна из тех лодок, которые покажут вам все здание. Открывайте. Учитесь. Вы увидите мир, частью которого являетесь, и в котором вы живете. Вы меня понимаете? – Он ткнул Финна в грудь. – Это касается вас обоих. Это возможность облететь страну. Облететь весь мир. – Он шмыгнул носом, потом достал платок и громко высморкался. – Если бы только мать могла тебя видеть.

Флинн покосился на меня с наполовину смущенным, наполовину довольным выражением. Но мне нравилась идея облететь мир. Особенно потому, что я иногда боялась, что забыла, как это делается.

Флинн запустил посудомойку, прежде чем мы направились к двери.

– Давай на этой неделе аквариум.

– А институт искусств?

– Мы были там на прошлой неделе.

Я пожала плечами.

Он покосился на меня.

– Если ты уже знала, куда хочешь пойти, почему сразу не сказала?

– Излишество или вежливость?

– Дай угадать. Окна.

Я взяла его за руку и счастливо улыбнулась.

– Видишь, как хорошо ты меня знаешь.

Я испытывала к окнам Шагала то, что некоторые чувствуют к Нотр-Даму или Вестминстерскому аббатству. Что-то было в том, чтобы смотреть на стекло со странными изображениями, многие из которых, казалось, были запечатлены в полете, отчего моя душа пела.

Я открыла их для себя случайно, когда пыталась найти кафе, и стояла там, забыв про голод, глядя, как свет проходит через живую и сияющую синь.

Я знала, что Флинн не понимает мое увлечение. Моне, Рембрандт, даже темные и сумбурные картины Ивана Олбрайта занимали его воображение. Но к его чести, он стоял со мной, глядя на окна столько же, сколько и я.

– Ты же знаешь, что не найдешь ответ в стекле, – произнес он, когда мы простояли там уже полчаса.

– А вдруг, – возразила я и повернулась к нему. – Может, я уже нашла.

– Да? Что собираешься делать?

Я пожала плечами, не зная, как словами оформить мысли, которые носились у меня в голове, когда я стояла там в состоянии, близком к медитации. Голубое небо. Картины, которые пронеслись сквозь вечность, так и не потускнев. Голос Эвана, говорящий мне отпустить. Лететь.

И мои собственные страхи, которые держали меня.

– Но когда ты погружаешься прямо в них, что тебе остается терять?

– Я собираюсь сделать это, – сказала я наконец, выразив все свои мысли в этой простой фразе.