Железная трава

Проходили молодые, безусые, только вчера испеченные офицеры, и никто не обращал на них внимания. Солдаты потоком выливались из раскрытой пасти вокзала, бежали в одиночку по путям, гремя манерками, торговались на углу, у лавочек, с бабами, привлекали их к себе, ощерив зубы, и напевно ругались.

Как всегда среди сотен оторванных от семьи людей, было тут шумно, бесшабашно и весело.

Налив молока в бутылку и сунув озадаченной торговке десятку, губернатор поплелся назад, к вагону.

От пестрого гама и воздуха, отливающего атласом, у него закружилась голова. Он остановился, закрыл глаза и слушал, как что-то острое, сосущее приникло к его печени.

— Ну, проходи, проходи! — крикнули ему из кучи солдат. — Замечтался… папаша!..

Губернатор остановил тяжелые бесцветные глаза на курносом лице парня, поморщился и шагнул вперед.

— Эх, яз-зви его! — выругался парень, отряхивая руку. — Пошто на живого ступаешь?..

Губернатор шел, спотыкаясь о тела, ступая на ноги и руки.

— Мать твою пречистую! — гудело вокруг. — Ды стой же ты, обормот!..

— Стой, тебе говорят!..

Растерянный губернатор замер на месте.

— Ишь, рыло наел!.. — посыпались отовсюду едкие замечания. — Интендант брюхатый…

— В окопы бы его!..

— Тоже, жгутами обрядился!..

— Фря поганая!..

Кто-то больно толкнул губернатора в ляжку. Кто-то сплюнул ему на сапог. Темное бешенство прянуло в его сердце.

— Дорогу! — рявкнул он, закатывая глаза. — Мерзавцы!

И пристыл к месту, шумно дыша, выкатив бусые глаза. Одною рукой крепко прижимал к животу бутылку с молоком, а другою поспешно и вызывающе шарил в пустом кармане пальто.

На один миг вокруг смолкло. Затем раздался пронзительный голос:

— Ребята, леворвер у ево!..

Повскочили на ноги, охватили губернатора, навалились.

— А-а-а!.. — закричал он, барахтаясь и отбиваясь.

Солдат караула бежал от поезда.

— Стой, стой! — кричал он, размахивая винтовкой.

Бутылка выскочила из губернаторской руки, описала дугу и, упав на асфальт, разбилась.

— Стой, черти! — орал, прыгая через тела, караульный. — Стой!..

Губернатор вырвался и побежал прочь, в сторону от вагона. Караульный поймал его. Он дико взглянул, узнал, стих и, дрожа всем своим грузным телом, захлипал ртом.

Его пальто с красными отворотами было распахнуто; один погон, старый, позеленевший, болтался на нитке; над обнаженной лысиной штопором торчали сизые завитки волос. Караульный взял губернатора под руку. Солдат с рыженькой бороденькой, рябой и тощий, поднял фуражку, отряхнул и, подмигнув кому-то, нагнал губернатора.

— Покрышку-то возьми! — сказал, подавая фуражку нарядную, с белой кокардой и красным околышем.

— Енерал, ребята… из статских! — крикнул, возвращаясь к своим, солдат.

— А черт с ним, с твоим генералом! — отозвались вокруг. — Будет знать, как солдата ворошить…

— Мало мы его!..

— Ничего, хватит!..

Кто-то, пробравшись от поезда, громко сообщил:

— Товарищи, а вить этот-то в губернаторах ходил!..

— Ды ну-у?.. — откликнулись хором.

— Ей-ей!.. Солдат в поезде сказывал… В Питер его прут, на суд!..

— Эх, жалко!.. — почесал в затылке курносый парень. — Кабы знать, не так поучили бы…

— Учитель какой! — неодобрительно бросил рябой с рыженькой бороденкой. — Чай, он арестант теперь…

— Арестант и есть! — поддержали вокруг.

Рыжебородый ефрейтор в мерлушковой шапчонке поднял руку.

— А молоко-то мы ему того… раструсили! — сказал он, указывая пальцем на белевшую в осколках лужу.

— Молоко зря! — отрезал высокий детина с шинелью в накидку. — Молоко — не причина!..

— А ты купи ему молоко-то, ежели зря! — насмешливо кинули из кучи.

— А и куплю! — огрызнулся детина. — Почему не так?.. Куплю!..

Поезд тронулся. Со стороны депо ахнул оркестр. Солдаты бросились туда. Заволновалось все серое море.

Столяр Герасимов высунулся в открытое окно вагона навстречу оркестру, знаменам, толпе деповских рабочих.

Прямо за медными трубами, под красным полотнищем, лицом к народу, шел человек в замызганной жакетке. Лицо его горело. Он плавно, как регент в хоре, помахивал руками и пел.

Пели все, ладя в ногу, простоволосые, сосредоточенно важные, озаренные чудесным внутренним светом.

Кинул Егор Андреич глазом, сорвался с места, хватил со стола губернаторское пальто и замахал им в окно вагона — яркой генеральской подкладкой.

— Ура-а!..

— Р-а… р-р-а… — грохнуло в толпе ответно, и сотни рук — черных, мозолистых — поднялись вверх, точно вознесли готовность свою жить, бороться, умереть.

Заревел паровоз, бросил паром и закутал в белом облачке красное полотнище.

Отходя от окна, плакал столяр Герасимов. Его серое, обветренное муками лицо морщилось, как у ребенка, и нижняя губа прыгала.

Часовой взглянул на него, крякнул и перестал жалеть о карманных часах, разобранных этим человеком.

Губернатор лежал в своем купе, укрывшись в плед с головой. Он не слышал криков за окном. Его трясло в горючем ознобе.

1918

КОНЕЦ ВОРОШИЛИНА

I

Над городом ронял последние золотые дни свои сентябрь. Небо еще голубело и теплилось, но в тени, на тротуарах, до полудня держался матовый иней, и из палисадников веяло терпкою свежестью увядания.