Железные Лавры

Жили Эйнар Мечом-По-Мечу, в коем уживались два берсерка, и Бьёрн Победное Ухо, без коего самому Беовульфу, герою на все времена, не одолеть бы Гренделя грознокровавого, как любят мудрёно восхвалять северяне. И вот славные, редкие воины умерли в один день на чужой земле с оружием в руках и с подлыми, вражьими копьями между лопаток. Их судьба – быть забытыми на земле навсегда. Но, верно, души их радовались последним почестям. Они радовались и тому, что пепел их тел понесется в потоке Тибра к Вечному Городу. Граф Ротари устроил вечером представление, кое обещал.

Два погребальных плота заполыхали посреди проточного озера, привязанные к сваям, чтобы не унесло вниз. Отражения высоких огней разбегались косяками по озеру, синеватыми волнами – по тверди, снопами искр – по небесам и взорам зрителей. Низкие лохмы проносившихся на восток туч казались крыльями обжигавшихся над костром валькирий. И валькирий тут пролетало очень много, словно осенних перелетных стай. Хватило бы на всех присутствующих, будь они викингами и прочими воинами Севера, затеявшими радостную и кровавую тризну по своим мертвым друзьям. Но таковых не было, кроме ярла Рёрика Сивоглазого, а он стоял живой и явно намеревался жить еще долго, раз примерился в императоры.

Он возвышался на самом краю воды и вполголоса пел какие-то погребальные песни-висы[1]. Его спину покрывал щит, тоже чудесным образом прибившийся к берегу и обретенный неподалеку.

Тело настоятеля Силоама тут, у моста и на запруде, не нашлось, и я лелеял причудливую надежду, что он выбрался где-то, а может, он тогда и вытолкнул самого ярла со дна реки, а может, его, отца Августина, подняли ангелы Господни по слову царя-пророка в том, едва ли не последнем псалме, что настоятель пел перед своим нечаянным плаванием.

Огромная тень ярла добиралась позади него до графской твердыни и едва не преодолевала всю стену до самой башни.

Граф же представил дело так, что Бог послал трех героев освободить его землю от разбойников в преддверии проезда в Рим короля франков. Воины и челядь графа воззрились теперь на ярла Рёрика во все глаза. Две юных дочери графа смотрели на него так жадно и восхищенно, что их нескромные, бурные мечты можно было узреть в текучих мозаиках на исподе туч. Они были близнецами, так две и светились на озерном огне двумя пребольшими и ясными глазами юности – невинной радостью пред всяким ужасом и искушением. Мудрый дядя графа, Гримуальд, и его тридцатилетний сын, едва не ровесник графа, посматривали на ярла с опаской, стиснутой прищуром век и холодом плотно сведенных губ. Только молодая невестка мудрого дяди Гримуальда, явно не лангобардка, а римлянка, прихваченная, по традиции, из местной, почти истребленной варварами исконной знати, терялась совсем и тщилась не смотреть никуда, а только себе под ноги, в тёмную землю. Тут была тайна, в этом родовом узле – смертоносное жало в плоть и кровь рода графов Ангиарийских. Тут и зрели замыслы, в коих, как я догадывался в тот час, не дай Бог утонуть или сгореть нам вместе с ярлом, а хуже – то и другое разом.

- Ветер не переменится. Они скорее выпадут дождем в твоем Городе, жрец, чем доплывут до Рима в рыбьих жабрах, - услышал позади голос, напоминавший членораздельный гул пчелиного роя. – Эти эйнхерии.

Не обернулся я, но сделал полный оборот.

Из глаз барда Турвара Си Неуса, так и светясь, тёк свечной воск, растопленный близким пламенем. А из уст его тёк дух улья. Хмельным не пах бард, но пребывал в том же парообразном и упорном хмелю, подобном дыханию кузнечных мехов, раздувающих внутреннее пламя. Всем своим видом бард вызвал у меня зависть перед человеком, какой всегда находится там, где ему и должно находиться, знает то и самодовольно тем гордится.

- За весь день это – самое несомненное из всех услышанных мною пророчеств, – так злорадно предъявил я барду свою зависть.

- Знай, не последнее, - как бы печально кивнув, изрёк бард Турвар, единственный на свете Си Неус, и добавил загадочно и нескладно: – Тебя заставят услышать, что похлеще будет.

Тут он сделал шаг ко мне, едва не уперся носом мне в переносицу, дохнул уже не медом, а всей непролазной чащобой, в коей когда-то таился мед, и мне почудилось, что руна на его лбу шевелится и вот-вот прыгнет на меня пауком. Невольно, будучи ниже ростом, ударил его лбом прямо по длинному носу и отскочил назад, едва не сбив кого-то с ног.

Бард остался на месте, сотворил обоюдоострую улыбку, обнажившую черноватые зубы. Спустя несколько мгновений он смазал пальцами темную, как смоль, кровь, лениво выглянувшую из его правой ноздри, и вытер ее о край накидки, как раньше стирал с пальцев мёд.