Железные Лавры

Промысл, а значит, и победа сели орлами на чаши весов их судеб – Карла, известного своими явными подвигами, итоги коих легко проверить, и Рёрика, известного подвигами баснословными, коим можно поверить только себе в развлечение или вслух посмеяться.

Франкский король, явившись главной силой в нужный миг, принял на себя последние стрелы, павшие со сводов, но они бессильно отскочили: под злато-черно-голубой одеждой Карла явно таилась тонкая и плотная, как панцирь, кольчуга. Короны лангобардов на Карле не было – слетела и закатилась куда-то, отнюдь не умалив своим бегством грозный вид короля.

Бард Турвар Си Неус исчез со стола бесследно, граф Ротари пропал, и Ротруды тоже не было – но сбежать вместе они никак не могли. За длинным столом оставался только аббат Алкуин. Он восседал на своем месте как бы весь затененный незримой кущей ангельской защиты, весь накрытый ею. Глаза его были затворены, веки слились с бледными щеками. Аббат молился в непобедимой бездвижности, и несколько стрел торчало прямо перед ним из стола травой ненужной, иссохшей к ночи.

Пока несся я неким неведомым путем, но по ясному наитию, новое удивление достигло, догнало меня и село на плечи. То было удивление прозорливостью, стратегией и ловкостью барда Турвара Си Неуса. Ведь сей до последней капли крови язычник, своей коренной языческой силой и кормившийся, выходило, спас наихристианнейшего и, вероятно, самого набожного властителя Запада! Да ведь и спел бард на сей раз особо – дойдя до рубежа колдовского претворения звука в обман зрения, но не доходя сам до хмельного забытья, а, значит, оставаясь в мире сем сугубо зрячим.Никак, первый раз в жизни удалось ему такое стояние перед пропастью, иначе и не выжить бы тут никому из пришлых, как в пещере Полифема. Кого избрал Ты, Господи, исполнить и мечом (вернее, ножом), и словом Свою волю? Воистину чудны дела Твои!

Но как же теперь отблагодарит Карл своих спасителей, как наградит их? Неужели и вправду, по видению ярла, отдаст ему свою дочь, а барда сделает своим приближенным кифаредом? Если Карлу быть новым императором Рима, то, по традиции старых императоров, он щедро наградит и тотчас казнит – за неслыханное непочтение: кто смеет безнаказанно выдергивать императора из-за стола да еще за ноги, пусть и ради его же спасения! Что есть властитель с такой трещиной на достоинстве? Дорогой сосуд со сколом, пусть и не заметным, уже не стоит ничего. Как же поступит Карл – вот была задача для игры в кости догадок.

Где, по каким ходам нехитрого лабиринта шнырял я, на бегу прозревая и размышляя, то вовсе не запомнил – сумрачно там было. Однако ничуть не заплутал: тому, кто с детства запомнил едва ли не все четыре тысячи комнат и залов Дворца с переходами меж ними, легко было, не утруждая наитие, выскользнуть из невеликого осиного гнезда, кое все гудело то ли не утихавшей битвой в триклинии, то ли огнем, еще не видным в нижних помещениях, но неумолимо спускавшемся откуда-то сверху.

Стремился же поначалу на глоток бодрящего холода, удачно избегая внимания тех, кто, напротив, стремился вглубь – узнать, что происходит. И вот выскочил во двор из некоего узкого, совершенно крысиного прохода. В окружении крепостных стен, беспорядочно метались факелы, и потому вновь было неясно, где горит, а земля успела покрыться смертным потом зимы – падал очень мелкий, едва видимый снег.

Некие лангобарды и франки, как будто еще толком не знавшие о том, что стремительно происходит внутри (они и вправду могли не знать, ведь я первым, похоже на то, бежал не внутрь, а наружу) еще незлобно толкались, втискиваясь в ближайший к триклинию, самый широкий вход. Схватиться им предстояло уже там – на месте, и это мне напомнило большую железную мясорубку дворцовой кухни, по легенде, построенную самим Архимедом: разное мясо закладывали в разные воронки, большие вороты-винты тащили плоть по трубам, по-особому, ради прихоти повара, соединяли, сплачивали разные виды плоти в рулет, а в конце пути ножи-колеса всё рубили.

В полутемном дворе мне стало ясно, будто днем, какой вход ближе к личному, малому триклинию графа Ротари, предназначенному не столько для трапез, сколько для размышления в посторонней для прочих тишине. Довольно высокое крыльцо с лестницей, пристроенной боком к стене, вело к той дверце. Туда и устремился, лишь теперь начав опасаться препятствий на своем пути. Слава Богу, дверца оказалась открытой, и, преодолев еще пару узких лестничных пролетов и один поворот, я оказался у второй дверцы, последней и тоже, по счастью, незапертой.

Поначалу дух захватило: почудилось, будто сам граф Ротари Третий Ангиарийский восседает на своем кресле перед столом. Но то была игра теней, вызванная суматошным движением огней за окошком.

Святой образ оставался на том же месте – укрепленным на высокой спинке графского кресла.