Железные Лавры

Снял святой образ трясущимися руками, приложился к нему, прижал к груди и тотчас отогрелся. Простая, уже раз подпаленная огнем холщовая сумка лежала тут же на полу, за спинкой кресла, словно граф и ей придал некую священную силу, набранную от образа, и не велел уносить прочь.

Теперь, со святым образом Твоим, Господи, я вновь стал себе хозяином среди земных господ и мог двигаться дальше, куда угодно – куда уже напрямую подскажет воля Твоя, Господи.

Унести ноги за пределы замка в угрожающе темный и мерзлый простор показалось мне поступком недальновидным. Не чувствуя дыма, подумал, а не пересидеть ли мне местный Рагнарёк прямо здесь, на его отшибе. Если огонь не завернет и сюда, в уютный триклиний графа, можно скоротать ночь дикой жатвы прямо на седалище графа, раз уж оба хозяина земель и строений мертвы, а до наследников когда дело дойдет. Да и всему замку осталось стоять на земле считанные дни, если не часы – ярл Рёрик его не развалил, хоть уже и поджег мыслью о мщении, а уж король Карл несомненно не оставит от него камня на камне в наказание всему роду графов, а ранее герцогов Ангиарийских.

Теперь уж легко было догадаться об апофеозе заговора. Там, в стене, в нужном месте, была ради покушения на Карла устроена тайная дверь, покрытая слоем камня. А к той тайной бойнице в придачу устроены были где-то наверху подобные ласточкиным гнездам еще и тайные бойницы для трех или четырех лучников. Целями тех охотников были волки-телохранители Карла. И вот, кабы не поразительная прозорливость барда Турвара Си Неуса, язычника, посланного Тобою, Господи, к Карлу земным ангелом-хранителем, пришлось бы королю франков разделить судьбу первого варвара на римском престоле, готского короля Одоакра, свергшего последнего императора Рима, Августула, а именно – быть разрубленным пополам на исходе неверной своей судьбы.

На то и рассчитывали граф Ротари и его дядя Гримуальд, разящая рука заговора. А что они рассчитывали делать потом, как спастись самим от гнева франков, как выставить убийцей ярла Рёрика, то я додумать, вернее довыдумать не успел. В кресле графа было удобно, спокойно и величественно. На хозяйском месте я с успехом вообразил графом себя самого. Бес легко отвлек меня от молитвы всякими гордыми картинами сытной власти, и я едва не заснул. Дымом здесь, напомню, почти не пахло, огонь пока явно не угрожал триклинию.

Очнулся же от странного шороха-хруста – такой бывает, когда кто-то тяжелой, но скорой поступью идет по крупному сухому песку. И будто бы прямо из стены медленно выступил на четырех ногах какой-то весь сонный грифон, видно, потревоженный гулом огня и схватки. Тотчас я слетел с кресла, но не кинулся к лестнице в обход еще не проснувшегося толком грифона. Вот моя беда с детства: чем страшнее и больнее, тем мне любопытнее. Видно, с этим качеством и выходил я так тяжко из чрева матери на опасный свет, но вышел-таки, иначе бы умер от страха еще внутри, в утробе ее. Приняла мать мою смерть на себя. Когда-нибудь это свойство меня погубит, но в замке, напротив, помогло исполнить, возможно, одно из главных Твоих, Господи, велений – свести вместе судьбу и милость.

- Ты уже здесь, грек? – услышал я знакомый голос, обращавшийся ко мне на латыни.

- Здесь, ваша светлость, - пораженный, отвечал графу Ротари новомодным среди варваров обращением.

- Значит, так велел Бог, - с хриплой натугой возвестил граф и добавил уже свое повеление: - Помоги мне подняться, грек.

Прижимая святой образ к груди одной рукой, другой подхватил графа под плечо и с немалым трудом помог ему встать на ноги. Тогда пригляделся к нему и похолодел: каким-то чудом – тоже по велению Твоему, Господи, - некими тайными и короткими переходами граф добрался до своего личного триклиния, неся в плоти своей кинжал, впившийся в нее почти по рукоять. Бард немного промахнулся жалом ярла Рёрика: видно, граф успел чуть присесть, и кинжал вонзился в его плоть немногим выше сердца.

Когда граф поднялся и тяжко оперся руками на стол, он плечом оттолкнул меня прочь и тяжкой, шаркающей поступью двинулся к своему седалищу, так же – на четырех: ногами – по полу, руками – по столу.

- Где изображение Бога, грек? – сурово вопросил он, только в самой близи заметив пропажу.

- Здесь, со мной, ваша светлость, - едва ли не преданно отвечал ему.

- Значит, так хотел Бог, - вновь повторил граф и, когда полумертвым весом опустился в кресло, отдал новое повеление: - Поставь на место и начинай.

- Что начинать, ваша светлость? – не уразумел я, по греховному невежеству своему.

- Крести меня во Иисуса Христа, - велел граф. – Пора пришла.

Кровь ударила мне в голову, а сердце ткнулось из груди наружу, прямо в Твой святой образ, Господи, словно пыталось само облобызать его.

Я вынул святой образ из сумы и осторожно укрепил его на навершие кресла, чая себя отцом Августином, коего вот-вот унесет поток – но не водный, а кровавый.