Железные люди

В Знаменье колхозный автобус отправился ближе к полуночи. Все расселись на свои же места, и Ритка вновь оказалась с кузнецом дядей Толей рядом. Кто-то разговаривал, кто-то задремал, утомленный праздником. После концерта сельчане будто снова слушали оркестр, каждый у себя в памяти. Мелькали за окном поля, отведенные под пашни. В весеннем воздухе над парящей, ждущей зерна землей висела туманом неслышная непосвященным, не побывавшим на концерте «Надежды», одинокая саксофонная мелодия. Она звучала за кадром, как это бывает в саундтреках старых черно-белых фильмов. Это была мелодия о чем-то таком, что и вернуть невозможно, но и забыть нельзя. Правда, у каждого пассажира в колхозном автобусе она складывалась из собственных созвучий. Для кузнеца дяди Толи это была и не музыка даже, даже не саксофон, а ритм – ритм «Славянки». Он все еще выстукивал пальцами по колену что-то морскому военному маршу подобное.

– Дядь Толь, мне десять тысяч дали премию. Хватит на памятник-то? – напомнила Ритка.

– Не надо мне твоих денег, Рита, – ответил дядя Толя, улыбаясь не ей, а молодому моряку из своей памяти. – Я и так сварю… «тумбочку». – И он хохотнул, как мальчишка совсем.

– Почему не надо? Как не надо? – всполошилась Рита. – Я ведь не совсем нищая!

– Да при чем тут нищая! – вдруг рассердился дядя Толя. – Рита, за что твоего отца-то Адмиралом звали, знаешь?

– Нет, не знаю.

– Раньше-то в Знаменье к нам дорог не было. Только в броднях и можно было пройти. Пока трактора ДТ, гусеничники, колхоз не купил. И вот вернулся я из армии, на флоте служил. На корабле-то хорошо кормили – от пуза, я таких яств и не едал, каких на службе попробовал – мармелад, шоколад, вино сухое, тунец, скумбрия, палтус – рыбы всякой-превсякой! А дома в деревне снова – ячневая каша да капустные щи! Да еще с бражкой да с самогоном – за дембель выпивали всю неделю с дружками. И сделалась у меня язва желудка, а распутье, ни «Скорой» к нам проехать, ни меня к «Скорой» доставить. Вот совсем уж я от боли кончался! А трактора только привезли в мастерские. Стоят там, в заводской смазке, еще и не расконсервированные. Отец твой – самый искусный тракторист. Председатель ему говорит: «Саня, сможешь довезти до «Скорой», спасешь человека, так твой трактор будет! Любой из новых выберешь!» Так батя твой трактор этот новый за час расконсервировал и освоил – веришь ли, нет?! Был твой отец выпивши, как всегда. Мужикам говорит: «Мне бы только в колею попасть, а там довезу матроса! Не растрясу!» И наметили в колею трактор гусеницами, телегу прицепили, меня в нее на солому уложили, и ведь довез! Дошел по грязи до самой «Скорой», как ледокол! Спас меня отец твой. С тех пор Адмиралом его и прозвали. Адмирал бездорожья потому что. С матросом в телеге! – Он снова рассмеялся. – Так что сварю я памятник Сане, а деньги на сына лучше потрать. Глядишь, знатным трактористом вырастет, как дед. А даст Бог, так и моряком станет. Хорошо, Рита, в море, ой, хорошо!

– Спасибо, дядь Толь.

На «спасибо» кузнец ничего не ответил. Он уже не слышал Риткин голос не то за шумом волн, не то за ревом ледокола-гусеничника. Ритка отвернулась в темное окно, за которым теперь мелькали ёлки да осины, и слабым голосом зашептала:

Раскудрявый клён зелёный, лист резной,
Я влюблённый и смущённый пред тобой,
Клен зелёный, да клён кудрявый,
Да раскудрявый резной.

День деревни

В возрасте сорока двух лет гитарист Игорь Рудин впервые в жизни оказался в деревне.

Он был петербуржец не столько по рождению, сколько по внутренней сути своей, и, наверное, никогда не покинул бы Город, если бы не заставили обстоятельства. В авторской географии Рудина окружающее пространство делилось на Петербург и остальные территории, именно так – на Город с большой буквы и какие-то другие города с маленькой. Сельская местность на этой внутренней карте и вовсе не была обозначена.

Рудин постоянно гастролировал: объездил всю Россию, побывал в Европе, США, Канаде и даже в Южной Корее. Его инструментальные композиции высоко ценили любители неформатной музыки. Игорь играл не рок и не джаз – нечто изысканное, хрупкое и абсолютно не поддающееся описанию в слове. Рудина не только не волновало, но даже радовало, что критики и музыкальные журналисты мучаются с определениями его стиля: гитарист считал, что если чью-то музыку можно описать с помощью обычной человеческой речи, то она сыграна зря. В его собственной музыкальной теории язык звуков не подлежал переводу на язык слов, потому что если можно сказать, то зачем играть?