Железные паруса

– После Лисао мне давно положено плевать в потолок. Лежать – и плевать. И никто не смеет сказать, что я трус. Никто! Потому что ни у кого нет такого права, кроме ветеранов – плевать в потолок. Разве я не прав?

– Плевать – твоя заслуга, – согласился другой. – Мы все имеем право плевать, но тянем одну лямку, даже если у тебя золотой контракт и ты не обязан гоняться за полоумными в этих развалинах…

– … резервисты спят и видят, когда можно будет удрать из колонии, а малолетки только через полгода начинают соображать, что к чему. Одним штрафникам и таким, как мы с тобой, море по колено.

– Ничего не поделаешь, такова жизнь, – философски заметил напарник и перекрестился. – Можно подать рапорт о переводе в Артена Вольсков…

– Поменяешь город на жизнь в кабанах[4] да еще с горными волками и будешь носить форму егеря, а это на двести монет меньше. Устраивает?

А потом Он увидел ноги. Две ноги в голубоватых джинсах, вытертых до белизны на коленях. И торчали эти ноги перед самым его носом. Он даже закрыл глаза, чтобы немного передохнуть, – до того эти джинсы смотрелись знакомо-буднично, как дымящаяся сигарета или рюмка водки, а когда открыл, его уже била дрожь.

Но это была всего лишь женщина.

– Привет, – сказала она, помахивая сумкой, – чего ты здесь прячешься?

Монстры и Наемники не могли разговаривать. Это было азбучной истиной, аксиомой, стоп кадром, разбитым хронометром. Те, которые протопали за угол, еще не уложились у него в голове.

– Да вот… – Он мотнул головой на уходящий патруль, чувствуя в себе пустоту и легкий звон.

Он так отвык говорить с кем-либо, кроме пса, что не узнал собственного голоса.

– А… – произнесла она разочарованно, заглядывая над ним в пролом витрины. – Эти? Пучеглазые?

Чтобы разглядеть что-то, ей пришлось приподняться на цыпочках, и Он вспомнил, что она всегда была небольшого роста.

– Откуда ты взялась? – спросил Он, все еще испытывая чувство, словно разговаривает сам с собой, как будто звук от звука отделен мгновениями, минутами, часами.

– Вышла за хлебом… – ответила она, откровенно кокетничая с ним.

Над городом снова стояла тишина – гробовая, вечная.

– Я два дня за тобой хожу…

– Неужели?.. – Он даже не удивился. Внутри у него все тряслось.

– Случайная встреча, – пояснила она и улыбнулась.

– Лотерея, – уточнил Он, – аллегри… на итальянский манер.

Теперь можно было встать. Его слегка мутило, и Он прислонился к колонне.

Она легкомысленно вертела головой.

– Где ж здесь хлеб? – спросил Он, потому что надо было что-то спросить, а не стоять и не пялиться на то, на что обычно взираешь издали через прорезь прицела.

– В угловом, но баночный, ужасно дорогой…

Он уже оправился. Он уже чувствовал себя сносно, и к горлу не подкатывал тошнотворный комок.

– Ты Стелли? – глупо спросил Он, выглядывая наружу.

Улица была пуста. Даже в конце ее, там, где между троллейбусами обычно серебрился асфальт и легкие тени, похожие на июльский мираж, искажали перспективу, теперь ясно и четко виднелись дома. Правда, это все равно еще ничего не значило. Можно было пойти туда и влипнуть в какую-нибудь историю. Можно было пойти, но Он не пойдет. Он и так уже влип и, кажется, по уши. Но правильнее сейчас об этом не думать, а смотреть на себя словно со стороны и излишне не драматизировать ситуацию.

– Нет, я не Стелли, – она задержала на нем удивленный взгляд. – Я Дануте. Неужели не помнишь?

Он промычал что-то нечленораздельное и решил, что пока она говорит, ничего страшного не должно случиться.

– Дануте, у которой квартира, как газетный киоск, – пояснила она.

– Конечно, помню, – Он оторвался от колонны и сделал шаг к двери. Он едва не добавил: «Но только не в этом городе».

Громобой по-прежнему лежал на мостовой.

– Хорошее было лето… – напомнила она, устремляясь следом.

Он поймал себя на том, что боится ее близости.

«Бух-х-х!.. Бух-х-х!..» – привычно рушились балконы. Звуки словно тонули в глубоком омуте.

– Лучше не бывает, – согласился Он и остановился – его снова начало мутить, и стены, и противоположная сторона улицы с редкими пучками жесткой травы в камнях стали покачиваться и слегка вращаться, как гадальное блюдце, – так что моментами Он испытывал ощущение, словно теряет опору под ногами.

– … и та щука, жувье, которую ты чуть-чуть не вытащил…

Он промолчал. Он представил себя тростником, который больше молчит и слушает.

Она выжидательно смотрела на него.

Если бы Он начал вспоминать, было бы еще хуже. Это было бы все равно, что признать ее человеком, женщиной, с которой ты спал – пусть даже не здесь и не в этой жизни, – если ей так хочется.

– Не помню, – сказал Он и двинулся дальше.

Он еще не убивал женщин-манекенов. Они просто не попадались ему. Правда, Он слышал, что порой они появляются и бродят в одиночестве по городу, и даже Наемники не имеют над ними власти.

Она молча изучала его лицо.

– Я должна что-то сказать тебе… – начала она.

– Не надо, – попросил Он.

Там, где Он рос, над галечной отмелью, посвистывал только ветер и еще переливалась вода по скалистому ложу, – но все равно это был покой.

– Почему? – удивленно спросила она. – Может быть, ты не узнаешь меня.