Железный Хромец

Хуссейн снова повернулся к Тимуру:

– Ты отдашь мне его?

Тот кивнул:

– Но с одним условием.

– С каким еще условием? – стал возвышать голос Хуссейн, радуясь возможности раздуть затихшую было ссору.

– Я хочу, чтоб ты выслушал до конца историю этого человека, брат.

– Хорошо, только если для этого не понадобится тысяча и одна ночь.

Тимур, не державший при себе певцов и рассказчиков, не слышавший никогда о хитростях красавицы Шахерезады, не понял, конечно, что имеет в виду названый брат, но сообразил, что в словах его заключена какая-то ирония. Заключена так заключена, он решил не обращать внимания на нее.

– Помимо того что этот кривой посланец Кейхосроу похож на того негодяя, что участвовал в казни твоего отца, он еще и тайный вестник.

– Что ты имеешь в виду?

– Он прибыл ко мне с известием от своего господина, что ты, мой брат и союзник, готовишь против меня какое-то злое дело.

Хуссейн опешил:

– Я?!

– Вот именно.

– Но это же…

Тимур успокаивающе поднял искалеченную руку:

– Не трудись, брат, опровергать то, что заслуживает лишь презрения. Я не поверил ни единому слову, изошедшему из этих змеиных уст, и в доказательство того, что это так, я отдаю тебе этого человека, пытавшегося воткнуть между нами отравленный наконечник недоверия.

Тимур специально говорил эти слова в присутствии стражников. Он знал, что к вечеру красочный рассказ о проявленном им благородстве разнесется по становищу.

Хуссейн молчал. И его можно было понять, что тут скажешь! Попал в неприятную ситуацию. Шел обличать человека, а попал под град его благородных поступков. Понимая, что в этой ситуации слова не помогут, Хуссейн просто обнял своего названого брата и молча вышел.

Он был зол на племянника.

Ему было стыдно за свою неблагородную подозрительность.

Войдя под своды своего шатра, он велел позвать к себе Масуд-бека.

Тот явился тотчас.

Эмир неприязненно посмотрел на него. Племянник сразу почувствовал, что дядя гневается. Впрочем, для того, чтобы сделать подобный вывод, не нужно было слишком напрягаться, все было написано на лице эмира.

Несмотря на свою молодость, Масуд-бек обладал уже большим и своеобразным житейским опытом. Он, например, знал, что когда тебя собираются обличать, начинай первым, и начинай с насмешек. И он начал:

– У таджиков есть поговорка – ушел с одним богом, вернулся с другим.

Хуссейн поморщился:

– Не люблю таджиков. Что мне в их поговорках?

– Таджики – народ старинный, много своей мудрости нажили и чужой насобирали.

– Пускай себе наживают и дальше, а я привык своим умом жить, так и впредь предполагаю делать.

Масуд-бек вежливо, даже самоуничижительно поклонился. Опять-таки опыт подсказывал ему такое поведение. Когда собираешься дерзить, внешне выражай при этом полную покорность.

– Хорошо, если своим…

– Что-о?! – постепенно зверея, стал возвышать голос Хуссейн. Масуд-бек знал, что ему надо сказать все нужные слова до того, как дядя впадет в настоящую ярость.

– Я хотел сказать, что если бы вы жили своим умом, то дела ваши процветали бы. Но, судя по всему, вы опять решили жить умом вашего младшего брата.

С этими словами Масуд-бек пал на ковер и распластался на нем. Эмир любил, когда ему таким образом выражали почтение, тем более люди, которые имели право этого не делать.

– Встань, Масуд-бек, и объясни свои дерзкие слова.

Ни с первого, ни со второго предложения племянник не встал, лишь дождавшись третьего, позволил себе это сделать. Приняв же положение, более подобающее его имени, сказал:

– Не всякая дерзость страшна и отвратна. Только та, что есть проявление мятежного духа или животной глупости. Но бывает, что дерзость есть только плач огорченного сердца, иногда никаким другим способом нет возможности обратить к себе того, о ком печешься и за кого готов страдать.

Эмир задумался, о чем свидетельствовали сошедшиеся на переносице брови.

– Хорошо, я расскажу, о чем мы беседовали с Тимуром, и ты мне поведаешь свое мнение.

Чем дольше длился рассказ Хуссейна, тем печальнее становилось лицо его племянника, к концу же его Масуд-бек уже полностью превратился в статую немой скорби.

– Теперь ты знаешь все, теперь говори ты.

Племянник пожал плечами:

– Что я могу сказать? Только одно слово, одно-единственное – жаль.

– Жаль?! Кого жаль, почему жаль? Я не понимаю, что ты там про себя такое думаешь. Не путай меня!

– Объяснить то, что я понимаю под этим словом, просто. Мне жаль, что Аллах помимо высокого рождения, помимо храбрости и силы, помимо здоровья и любвеобилия наградил эмира Хуссейна еще и благородным сердцем.

Хуссейн замотал головой:

– Почему это?

– Потому что человек лукавый, завистливый, человек низкий и хитроумный легко может, назвавшись другом или братом, обратить все твои качества в свою пользу. И хорошо, если только так.

– То есть?

– Потому что польза такого человека – болезненного завистника, издыхающего интригана, недобитой гадины – это всегда твой вред.

Эмир покусал черный ус мощными желтыми зубами.

– Так ты считаешь, что Тимур…

– Да, да и да! Он знает благородные струны твоей души и бесчестнейшим образом играет на них.

– Как?