Железный тюльпан

И синий Фрэнк так и вился, так и увивался вокруг нее. Синий Фрэнк, что так недавно пытался приударить за мной, теперь, казалось, меня не замечал. Ну да, я поняла, это и была его девочка — та девочка, которую он выписал из Америки, чтобы она поднабралась в России ума-разума, повыступала здесь. Малютка себе самой, небось, кажется рок-звездой. Однако пусть не зарывается. Ей еще надо ой-ой как много работать. Пахать! Вкалывать! Я почувствовала нечто вроде укола ревности — внимание зрителей и режиссеров переключилось на нее, на эту рыжую малявку, на пухлогубую смуглянку из Нью-Йорка. Я и перед нею должна делать вид, что я, Люба Башкирцева, старожил Нью-Йорка. Не хватало еще, чтобы меня заставили разговаривать с ней по-английски. Знаю две-три фразы, и те с грехом пополам. «Хау ду ю ду?.. Дую, дую, только не слишком!..»

Фрэнк спрыгнул со сцены в зал. Он тоже что-то вякал в микрофон, когда пела группа «Аргентум». Следующий мой номер, «Картежники», был соло, без подтанцовок и бэк-вокала, почти а’капелльный, и Фрэнк вместе с моими «подпевалами», Лизой, Мартой, Робертом и Наилем, мог отдохнуть, посидеть в зале, попить из баночки кока-колы. Я обняла микрофон обеими руками, как возлюбленного, и, шатаясь, как пьяная, подошла к краю сцены, к рампе. Я изображала в этой песне в дымину пьяную старую картежницу, у которой все позади — война, любимые, мужья, добыча денег, карусель домов, где жила, тюрем, где отматывала срока, — вся жизнь; остались только карты, игра ночью, — преферанс, кинг, покер. Помощники набросали сухого льда мне под ноги. Я стояла вся в клубах сизого дыма, подсвеченного алыми прожекторами. Будто вся в крови.

Порвалось платье и стоптались каблуки.

Плетусь я шагом — не аллюром.

На скатерть падают из скрюченной руки

Валет, король с прищуром…

Ах, карты, карты!.. Вы остались у меня

Одни, одни в лучах заката…

И только ночь, и не увижу дня,

А я ни в чем не виновата…

«А я ни в чем не виновата», - пела я хрипло, приближая губы к микрофону, и чувствовала, как предательские слезы сами выползают из глаз и катятся по моему лицу. Мне было себя страшно жалко. Девять дней. Уже остается только девять дней. А я не знаю ее имени. И эта сука Горбушко, чтобы прославиться, собьет меня влет. Ему это ничего не будет стоить. В этом мире все стали киллеры. Не настоящие, так духовные. Души прострелены насквозь жаждой славы и денег, теплого местечка под солнцем, — и тот, у кого душонка прострелена, озлобленный, стреляет сам. Я ни в чем не виновата, слышите! Ни в чем! Ни в чем…