Железный тюльпан

И они были вместе. И это была ее ночь на корабле. Это было так удивительно и нежно, так таинственно, так непохоже на все, что было у нее в жизни когда-либо и с кем-либо. У нее были мужья — в России и в Америке, — у нее были любовники и любовницы; но этот морячок сильными руками распахнул перед ней черные железные ворота, не поддававшиеся ей, ржавые двери того гаража, — и шепнул: входи, здесь чудо, здесь рай. Ее тело размягчилось, стало литься под его руками, как воск; он снял тельняшку, снял штаны и плавки, и она гладила его тело, сияющее в темноте, как китайский розовый агат. Она думала игриво: ну, поспит с морячком, у нее моряков еще в жизни не было, ну, развлечется!.. — а получалось что-то совсем иное. Когда, слившись, они крепко обняли друг друга и замерли, слыша, как неистово, будто пьяные колокола, бьются их сердца, он шепнул ей у самого ее рта: «Я люблю тебя». Сколько раз ей говорили эти слова! Она потеряла им счет. Она смеялась над ними. А тут, когда он, пронзив ее собой, ей это сказал, у нее из глаз внезапно потекли слезы, она крепче обняла его — и ее выгнула такая судорога боли, сладости, покаяния и счастья, что она потеряла сознание.

Они были вместе всю ночь, и она забыла все. Она забыла, что плывет из Америки в Россию, что возвращается на родину. Она забыла, что она Люба Башкирцева, поп-стар, и чувствовала себя просто счастливой женщиной. Ночь закончилась совсем странно. Когда рассвело, морячок обнял Любу еще раз — крепко, уже отчаянно, — и сказал тихо: «Я знаю, кто вы, леди. Ты — птица высокого полета, ха-ха… Мне до тебя не долететь. Я хочу тебе подарить кое-что, один пустячок. Чтобы ты помнила меня». Он полез под койку, выдвинул чемодан, порылся в нем — и протянул Любе на ладони сгусток брызжущих цветных искр. Она взяла в руки ослепительное, сверкающее. У нее, жены алмазного босса, глаз был наметан на драгоценности. Она сразу поняла, что брильянты настоящие.

«Ты даришь мне такую ценность?.. Откуда это у тебя?.. Это твое?.. Или…» Он усмехнулся, отвел ей прядь волос со лба. «Украл. Я вор номер один. Я граблю банки и взламываю сейфы. Не спрашивай меня ни о чем. Это теперь твое, и все. Носи… и помни меня».

Она надела колье на голую шею, он сам помог ей застегнуть его. Она сидела на корабельной койке, привинченной болтами к стене, в каюте безвестного морячка, где за иллюминатором плескалась близкая вода и тени и блики от просвеченной солнцем воды ходили по потолку, — а ведь она даже не узнала его имени.

Она поцеловала его. «Спасибо. Я всегда буду носить эту вещь. Я буду помнить о тебе». Вот так поиграла ты в любовные игрушки, пока продюсер дрых в своей каюте, первый помощник капитана нес вахту, а корабль все шел и шел на норд-норд-ост. Она обняла матроса и прижалась губами к его пухлым юношеским губам, чувствуя, как лицо ее опять становится мокрым, будто политым соленым дождем.

Морячок подарил, в припадке любви, в утро прощанья, Любе Башкирцевой то алмазное колье Риты Рейн, которым Канат Ахметов, подловив в порту русского матроса, расплатился за свой переброс из Нью-Йорка в Петербург. Если бы не Люба, сидевшая в шезлонге, глядевшая в ночной океан, матрос никогда бы не расстался со случайной побрякушкой. Вертя колье в руках, он думал: вот ему крупно повезло, такой фарт, только бы этого грязного дядьку, что сидит там, в трюме, за ящиками, боцман не накрыл, а так — все обойдется!.. Дядька наверняка слямзил такую богатую штучку… Но та ночь и его перевернула. У него никогда не было еще такой женщины. Он понимал: надо совершить поступок. Он понимал все — что это настоящие камни, не подделка, что их можно продать ювелиру, сдать в банк, выручить за них большие деньги, купить матери под Выборгом новый дом, сделать отцу новый протез, операцию на больном сердце и всякое такое, еще много всяких вещей можно было бы наделать на эти камешки, — и все-таки он подарил их. Мужчина, если он мужчина, всегда делает то, что надо, прощаясь с женщиной навсегда. Иначе не бывает.

Люба потом носила это колье, не снимая. Она очень любила его. Евгений не раз спрашивал: откуда у тебя такая дивная вещица? «Купила в Нью-Йорке, у Саймона», - пожимала она плечами, улыбалась: нравится?..

В питерской Гавани они тогда сошли по трапу на землю оба — Любовь Башкирцева и Канат Ахметов. Они были рядом. В толчее и гомоне прибывших. В радостной толпе встречающих.

* * *

Дура я, дура я,

Дура я проклятая!

У него четыре дуры,

А я дура пятая!

Частушка

Ну так, очень хорошо. Великолепно.

Я узнала три важных вещи.

Я узнала, что Милле не убивал Любу; что Люций не убивал Любу; что у Любы есть дочь, и, возможно, она в Америке. А возможно, и в России. Этого никто не знает.

Во всяком случае, Люций этого не знал.