Железный тюльпан

Жилье Зубрика ее поразило. Она ожидала всего чего угодно, но не такого роскошества. Зубрик перещеголял, должно быть, всех российских олигархов. Возможно, у него была врожденная тяга к византийской роскоши, к царской обстановке. В его жилище, в элитном особняке во Вспольном переулке, все подавляло невиданным блеском, позолотой, драгоценностями, фарфором, старыми картинами в тяжелых золотых багетах, антикварными японскими вазами, громадными, как в Большом театре, люстрами, свешивавшимися с украшенного лепниной потолка и звеневшими на сквозняке всеми хрустальными подвесками. Царь Зубрик! Она закусила губу, чтобы не рассмеяться. Сразу видать, Бахыт немало помог хозяину, загрузил апартаменты музейными мебелями. Алла не сомневалась в том, что Зубрик и антиквар — друзья. На той, римской, фотографии все они сфотографировались вместе неслучайно. Башкирцева и ее приближенные… Башкирцева и ее вассалы… Алла, стоя перед старинной картиной — она не знала, чьей кисти, она не разбиралась в живописи, — преодолевая брезгливость, смотрела в оплывшее лицо банкира, стараясь не глядеть на его свисающий, как бараний курдюк, над ремнем брюк, огромный живот.

— Ну-те-с, любезная Любочка, здравия желаю вам, родная, радуйте и впредь нас своим несравненным искусством. Я, как любитель искусств… как большой меломан… выражаю вам… — Алла дернула губой. Зубрик понял: не надо затягивать, — щелкнул пальцами, в гостиную, семеня на каблучках, в накрахмаленном фартучке, вошла горничная, катя перед собой двухэтажный столик для ланча на колесах, уставленный яствами и выпивкой. — Поговорим о деле. Бахыт сказал мне, что вы согласны продать мне эту редкую, хм-м-м… антикварную вещицу. Он назвал вам мою цену, как я понимаю. Назвал, да, Бахыт?

— Назвал. И госпожа Башкирцева не была против.

«Еще бы, кто будет против миллиона. А как ловко Бахыт наврал мне, что это вещь редкая, старинная, антикварная, эпохи… кого?.. Чингисхана?.. Брехло. Он же не знает, что Эмигрант мне все рассказал. Что за бутылкой „Абсолюта“ он абсолютно все, все, все мне рассказал. Все, кроме одного. Я не знаю, как Тюльпан убивает. Что это за оружие».

— Я не против. Только…

При слове «только» они оба, Худайбердыев и Зубрик, напряглись и сделали стойку. Алла переводила взгляд то на одного, но на другого. Выждала паузу. Она ведь все-таки уже была актриса.

— Что — только? — подал голос Зубрик и колыхнул животом. Бахыт отвернулся, якобы равнодушно посмотрел в высокое ампирное окно, за которым валил мокрый, волглый мартовский снег.

Алла озорно вскинула голову и улыбнулась. Закрученные черные локоны на ее щеках отбрасывали тень на ее дрогнувшие в улыбке губы.

— Только у меня есть одна просьба. Я бы хотела, чтобы эту сумму перевели не только на мой счет.

— А на чей же еще?..

Брови Худайбердыева поползли вверх, лоб наморщился. Зубрик, вертя в руках золотой брелок от часов, свешивающийся с его необхватного живота, затянутого в белый пикейный жилет, терпеливо ждал, что Алла скажет.

— Половину — на мой, да. Но не на те счета, что я открыла еще при Беловолке. У него к ним доступ и моя доверенность. Я хочу открыть другой счет. А половину — на счет, который я открою сама для одного человека.

— Для одного человека?..

Алла наклонилась, взяла со столика для ланча плоский бокал с коньяком, медленно отпила. Очень медленно, тягомотно, так, чтобы помучить их обоих, ждавших ее слов, положила в рот фисташку, зажевала.

— Для Каната Ахметова. Он вернулся в Россию. Он обнищал до предела. Он нищий, бомж. Его надо вытащить из грязи, купить ему мастерскую, квартиру, накормить, напоить. Чтобы у него было всего вдоволь, так же, как у вас. — Она обвела рукой золоченую роскошь дворца Зубрика. — Чтобы он не думал о том, под каким мостом он завтра умрет. Он же гениальный художник. Вы слышите меня?.. Вы… слышите меня?!

Голос Аллы, поставленный, звонкий, эхом отдался под лепнинными сводами гостиной. Оба мужчины молчали. Бахыт обернулся к ней от окна. Зубрик теребил в толстых пальцах брелок. За лысеющим затылком Зубрика тускло, лаково мерцала старая картина — ночь, звездное небо, дверь таверны открыта, на крыльце целуются двое — девушка в белоснежном корсаже и морщинистый старик со шпагой на боку.

— Ахметов здесь?! Он в Москве?! Вы знаете его? Вы виделись с ним?!

«Так, прекрасно. Они оба вздрючились. Они оба сделали стойку. Ты посмотри только на лицо антиквара. Он же сам не свой. Он так бледен, как на том снимке, где он у фонтана Треви, как приговоренный, весь бледный как мел, жалобно и умоляюще глядит на Риту, на свою жену».

Алла прожевала орешек и проглотила. Оглянулась на картину за спиной.

— Какой багет массивный, весь в завитушках, я могу зацепить и порвать платье. Опасные у вас картины, Григорий. Вы-то сами не кусаетесь? — Она вдруг снова ощутила себя вокзальной девкой, хулиганкой, — могла и подножку дать парням, и в «наперсток» с выигрышем на грош сыграть, и в вагонке зимой переночевать, укутавшись в тулуп. — Да, Ахметов в Москве. Он бедствует. Он на дне жизни.

«Мы живем как богатые сволочи. Мы живем как сволочи! А все остальные…»