Железо и кровь. Франко-германская война

Гамбетта был солидарен со своим верным помощником и впоследствии утверждал, что с самого начала был за то, чтобы правительство в полном составе покинуло Париж. Стенограммы заседаний правительства его слова опровергают. Было единогласно решено, что глава правительства генерал Трошю непременно должен остаться в столице, дабы организовать ее оборону. Однако иллюзий своих предшественников министры не питали. Уже 9 сентября было принято решение о создании правительственного «филиала», призванного координировать военные усилия провинции в Туре — городе на Луаре примерно в двухстах километрах к юго-западу от Парижа. Два дня спустя туда отправился во главе соответствующей «Делегации» министр юстиции Кремьё.

Проблема, однако, заключалась в том, что больше никто из министров не хотел ехать, включая и самого Гамбетту[499]. В помощь Кремьё отправили Гле-Бизуэна (министр без портфеля, общий контроль) и адмирала Фуришона, получившего полномочия морского и военного министра в провинции. Образовавшийся триумвират заслуженных старцев энергией не блистал. Делегации катастрофически не хватало авторитета: власть правительства за пределами столицы, равно как и его способность к принуждению, оставалась иллюзорной. Гамбетта осознал всю фатальность ошибки лишь два месяца спустя.

Решение правительства разделить судьбу столицы имело несомненную патриотическую подоплеку и служило доказательством решимости защищать город до последнего. Но оно было продиктовано и тем, что именно в столице была сосредоточена политическая база правительства, составленного из депутатов-парижан. Республиканское правительство питало глубокое предубеждение в отношении французской провинции, два десятилетия служившей надежной опорой свергнутому режиму[500]. Другим политическим мотивом правительства было нейтрализовать активность левых экстремистских групп, которые с его отъездом получили ли бы бoльшую свободу для действий в городе, подобно тому как это происходило параллельно в Лионе и Марселе. Отъезд также оставлял бы столицу в руках генерала Трошю, который далеко не был республиканцем по своим убеждениям и полного доверия у коллег не вызывал[501]. Как справедливо заключает С. Одуэн-Рузо, решение правительства остаться в Париже было «результатом множества сложившихся воедино факторов, но от этого оно не стало меньшей стратегической ошибкой»[502].

Еще одной стратегической ошибкой, никем тогда не осознанной, было сосредоточение в Париже последних боеспособных сил, оставшихся у Франции после всех поражений. Как покажет практика последующих месяцев, они были намного нужней в провинции. Однако это стало результатом всеобщего согласия в сентябре: солдаты и офицеры рвались сражаться под Париж. Правительство с самого начала переоценивало военное значение столицы и недооценивало возможности провинции.

Впрочем, в первые сентябрьские дни здесь были сильны надежды на скорое заключение мира на не слишком унизительных условиях. Большинство министров правительства национальной обороны попросту не верило в возможность переломить военную ситуацию[503], в чем их, в общем-то, сложно было винить. Войны в Европе в середине XIX столетия были весьма скоротечны и ограничены по результатам. Они завершались с поражением основных военных сил одного из противников. Однако французы не были готовы согласиться на территориальные потери, и война 1870 г. пошла по иному сценарию.

В провинции многие, не успев отойти от шока седанской катастрофы, восприняли новость о провозглашении республики без малейшего удивления и энтузиазма. Как свидетельствовал один из современников, «Седан заставил все сердца оцепенеть»[504]. Основная масса простого народа была совершенно сбита с толку. Префект департамента Об сообщал 7 сентября о том, что «население не настроено против республики, но ему не хватает энергии и решимости. Господствующим чувством, как ни постыдно это констатировать, является желание мира любой ценой»[505]. Парадоксально, но одновременно с этим призыв под знамена новобранцев в том же департаменте шел гладко.

Назначенный новыми властями прокурором беспокойного Лиона тридцатилетний Луи Андриё вспоминал впоследствии, сколь безрадостным было в середине сентября путешествие из Парижа в Лион. На каждой станции вагоны штурмовали беженцы, спасавшиеся со всеми своими пожитками от приближавшихся немцев, заражая пассажиров паникой: «Мои глаза больше не отрывались от горизонта, где поминутно мерещились черные орлы и остроконечные каски»[506]. Однако в эти дни многочисленными были и проявления патриотизма. Немало находилось тех, кто, вывезя в безопасные уголки страны свои семьи, спешил вернуться в Париж, дабы предложить свои знания и энергию защитникам города[507].