Желябов

Но сломить народовольцев тоже нелегко. Подбор людей хоть куда. Правда, все еще очень молоды. Средний возраст 24–26 лет, но есть и ветераны. Ветераном называет себя Андрей Иванович. Скоро ему исполнится 29 лет. Он — самый старый среди собравшихся; он уже восемь лет как участвует в революционном движении. Срок не малый. Обычно революционер работает два-три года, а часто и того меньше…

Сегодня собрались повеселиться, посмеяться, чокнуться чаркой, вспомнить умерших, замученных, казненных товарищей. Андрей Иванович умеет, когда нужно, скинуть бремя забот. Как влажно и свежо блестят ровные, сильные зубы Андрея, как звучен его баритон, как непринужденны и свободны его движения! Есть в нем что-то от древнего витязя: в этой твердой посадке мужественной головы, в густой, темной бороде, во всей мощной его фигуре. А руки у Андрея маленькие, совсем не крестьянские, аристократические. По веселию, по богатейшему запасу сил сравняться с Андреем может только Михайлов. Писал же Михайлов потом, сидя в каземате и ожидая смертной казни: — "с самых ранних дней моей юности над моей головой блистала счастливая звезда". — Что поделаешь с таким человеком! Впрочем, и среди остальных — тоже немало здоровяков. Нет, эти люди совсем не похожи на неврастенических "бесов" Достоевского! Дорого дали бы царские слуги, чтобы накрыть такую пирушку. Еще дороже заплатил бы за нее сам царь. Она и впрямь удивительная. Собиралась ли когда-нибудь подобная пирушка? Ведь эти люди "одеты камнем", одеты саваном. Они думают о смерти, они делают смерть. А вот же — находят в себе силы отдаться веселью!..

"На круглом столе посредине комнаты поставили чашу (суповую), наполненную кусками сахара, лимона и специй, облитых ромом и вином. Когда ром зажгли и потушили свечи, картина получилась волшебная: трепетное пламя, то вспыхивая, то замирая, освещало суровые лица обступивших его мужчин; ближе всех к чаше стояли Колодкевич и Желябов; Морозов вынул свой кинжал, за ним другой, третий; их положили, скрестив, на чашу и без предупреждения по внезапному порыву грянул напев известной гайдамацкой песни:

— Гой, не дивуйтесь, добрые люди,
Що на Украине повстанье.

Когда жженка была готова, зажгли снова свечи и разлили по стаканам горячий напиток. Наступил 1880 год. Что сулил он собравшимся, что сулил он России? Когда пробило 12 часов, стали чокаться; кто жал соседу руку, кто обменивался товарищеским поцелуем; все пили за свободу, за родину, все желали, чтобы эта чаша была последнею чашей неволи… Кто-то предложил попробовать спиритическое гаданье; в одну минуту со смехом и шутками наготовили большой лист бумаги, с четкими буквами, перевернули на нее блюдечко и сели за стол. Первым был вызван дух императора Николая I, его спросили, какою смертью умрет его сын, Александр II. Блюдечко долго неопределенно блуждало и, наконец, получился странный ответ — от отравы… Этот ответ расхолодил всех, показался лишенным всякого вероятия, так как некоторые из присутствующих знали, что готовится дворцовый взрыв, а всем вообще было известно, что яд не был тем оружием, (которое употребляла бы организация Исполнительного комитета "Народной Воли". Гаданье бросили. Кто-то запел опять малороссийскую песню, другие пробовали напевать революционную молитву польскую, — и, наконец, все вместе — французскую марсельезу. Так прошел вечер…"[54]

Глубока зимняя, синяя петербургская ночь. Окована гранитом, окована льдами широкая Нева. Мрачно, зловеще вонзается в небо шпиль Петропавловской крепости. Еще мрачнее, зловещей оседают низко в воды бастионы крепости. Сыры казематы Алексеевского равелина, темны… Влажный пол, стены покрыты плесенью… Холод… безнадежность. Узника здесь сторожат: цынга, чахотка, ревматизмы, сума-шествие. Многие не выживают здесь больше двух лет. В казематах сидят не заключенные, не пленники, сидят пытаемые. Сухая гильотина.

Нависли каменные громады дворцов, правительств венных зданий, департаментов, министерств, казарм, тюрем. Звонко цокают копытами откормленных лошадей военные и полицейские дозоры. Серебрится пыль на драгунских, на гусарских шинелях… Бородатые дворники и лакеи низкими поклонами провожают именитых гостей с новогодних встреч… Все прочно, нерушимо… Неужели и в самом деле эти группы отщепенцев серьезно надеются подорвать древний, богом и церковью освященный порядок? Смешные люди! Безумные люди!

Смело, друзья, не теряйте
Бодрость в неравном бою.
Родину-мать вы спасайте,
Честь и свободу свою.

Поют про дикий утес на Волге Степана Тимофеевича, про нищету народную и горе. Вспомянутся эти песни, эти товарищеские пирушки при звоне кандалов, в грязных, вонючих этапках, вспомянутся и в час предсмертной тоски и томления.

Расходились по одиночке, не сразу. И каждый тщательно следил, не привязался ли к нему агент охраны…

Предатель Меркулов на царском суде в угоду живодерам и вешателям лгал: