Желтая долина, или Поющие в терновнике 4

Действительно – как можно говорить о том, что было в прошлом. Прошлое – это и есть настоящее, ведь любое настоящее рано или поздно становится прошлым.

Надо сказать, что Питер никогда не был излишне честолюбив. Этот человек всю свою сознательную жизнь посвятил театру и теперь он все меньше и меньше старался думать о нем, о том, что было в прошлом, зная, что человек, став однажды хорошим режиссером (впрочем, не обязательно режиссером, может быть, актером, музыкантом, даже костюмером или осветителем), так и останется таковым.

Теперь, когда старость приближалась так незаметно, но неотвратимо, воспоминания о театре, с которым были связаны лучшие годы его жизни, не давали ему покоя, и многоцветными, многогранными красочными волнами обрушивались на Питера – он был не в силах сопротивляться им. Да и возможно ли это было? Мистер Бэкстер любил театр и все, что с ним связано, всей душой. И, как для любого профессионала, понятие «театр» заключался для него не только в спектакле, но и во многих вещах, непонятных для непосвященного.

Слово «театр» было для него не только здание, подъезд, труппа, репетиции, оркестр, зрительный зал, сцена… Это – микрокосмос, микромодель всего человечества, в которой могло существовать практически все, и притом не в противоречии, а в полной гармонии – и любовь, и ненависть, и коварство, и зависть, и благородство, и низость, и великодушие…

Как и для любого профессионала, театр был для Питера второй жизнью, где он мог высказывать свои мысли, свое мировоззрение, свои представления об окружавшем его мире.

В любом театре наименее любимым местом Питера был зрительный зал – он и сам не мог ответить, почему именно. Зато сцена и служебные помещения за сценой манили его; всякий раз, когда он проходил по длинным полутемным коридорам, где по обеим сторонам размещались гримерные, репетиционные залы, мастерские декораторов и костюмеров, каморки пожарников, осветителей, пристанища каких-то древних, непонятно откуда берущихся старушек, у Питера всегда поднималось настроение; один только запах кулис приводил его в восторг.

Питер очень любил свой театр – построенный в классическом стиле, с богатой лепниной и позолотой, с огромной люстрой под потолком, с классическими бельэтажем, ложами, партером. Он свято служил его традициям. Все постановки тут были богато декорированы, актеры выступали в шикарных костюмах, которые, как правило, обязательно шились к каждому спектаклю – все это придавало постановкам ощущение «классического театра».

Это было серьезно, основательно, пусть немного чопорно, но зато далеко от того легкомыслия, которое все чаще и чаще захлестывало театральные подмостки.

Однако проклятая легкомысленность все-таки сумела прорваться и в его храм муз. С каждым годом количество зрителей все уменьшалось, не помогли ни классические постановки, ни декорации, ни костюмы. Премьеры Шекспира, столь любимого Питером, проходили без былого шума, и театральное руководство решило пойти на крутые меры. Ему, Питеру, Бэкстеру, главному режиссеру, было предложено в кратчайшие сроки пересмотреть репертуарную политику.

– Надо идти в ногу со временем, – сказал директор, – разработать новые подходы… Может быть, что-нибудь нетрадиционное, но такое, чтобы заинтересовало зрителей и вновь вернуло бы их в наш театр.

Тогда Питер лишь криво улыбнулся и, ничего не ответив, вышел из кабинета. Да, вся душа Питера противилась этому «новому духу времени», этой пошлости, которая выдавалась за «нововведения» и «модернизм».

Он не был ретроградом и консерватором. Он допускал, что актер в засаленной рубашке с недельной щетиной может воскликнуть хрестоматийное:

– Быть или не быть – вот в чем вопрос!

И фраза может прозвучать убедительно. Он допускал, что стража в датском королевстве может быть вооружена автоматами – как в нашумевшей постановке Бергмана. Да, это было возможно, где угодно.

Но только не в стенах его театра. Нет, нет, и еще раз нет – об этом не могло быть и речи!

Теперь, вспоминая эти события, он каялся только в одном – что не сумел тогда настоять на своем, не сумел призвать на помощь весь свой авторитет маститого режиссера если и не с мировым, то, во всяком случае, с достаточно известным именем – и не только в Англии. Да, он смалодушничал, он пошел против совести, внеся в шекспировские пьесы элементы полнейшего «модерна».

Сделать из «Виндзорских проказниц» мюзикл, и притом – дешевый? Что ж – пришлось. Он делал это, но с такой откровенной неохотой, что руководство театра сразу же насторожилось – это пришлось им не по вкусу. В результате Питер Бэкстер стал предметом ожесточенных нападок театральных критиков. Как его только не называли – и ретроградом, и консерватором (это были самые лестные определения), и еще Бог знает кем… Сперва Питер очень переживал, а затем, плюнув на все, словно погрузился в себя – ему не было нужды прислушиваться к критике дилетантов. Он, Питер Бэкстер, отлично знал себе цену.

С тех пор у него появилась привычка ходить в парк – ему все чаще и чаще хотелось побыть одному, хотелось уйти от шумных улиц лондонского центра.