Жемчужина

Немилостию Божьей был
Я изгнан из земли священной,
Где живы те, кто прежде жил.
И вот, к могиле приткновенный,
В отчаянье я возопил:
«Жемчужина, во всей вселенной
Прославленная, я о ценил
То, что увидел аз презренный:
Коль вправду там ты, в благословенной
Толпе жемчужин, с оправой схожей,
Я счастлив здесь, в темнице бренной,
Коль там ты милостию Божьей.

100.

Сверх Божьей милости никогда
Не стал бы требовать я платы
За дни упорного труда;
Тож мне, жемчужина, рекла ты,
Дорогу указав туда,
К тем таинствам, в Его палаты.
Но жаден человек — беда! —
Коль повезло, давай стократы!
Я изгнан был за грех проклятый
Из царства Дня в день непогожий.
Безумен человек, когда ты
Зря споришь с милостию Божьей!

101.

За милость Божию плати
Смиреньем радостным — оно
Христу угодно. На пути
Господь мне Бог и друг равно.
Здесь, на могиле, мне во плоти
Виденье это было дано —
Господь жемчужину святи,
Меня же с нею заодно.
Мы плоть и кровь — хлеб и вино —
Вкушаем в храмах: у подножья
Господнего мы все — зерно
Жемчужное, как милость Божья.

Аминь.

Комментарий к «Жемчужине»

Об авторе Жемчужины нам ничего не известно, кроме одного: возможно, у него была дочь, умершая в возрасте трех лет; и звали ее, возможно, Марджери[1] — впервые такое предположение сделал Израэль Голланц в предисловии к своему знаменитому изданию поэмы. И долгое время после первой публикации принято было считать, чтоЖемчужина представляет собой элегию на смерть дочери. Только в 1904 года Уильям Генри Скофилд[2] восстал против общего мнения — с тех пор полемика о жанровой принадлежности поэмы не утихают. Одни исследователи по — прежнему полагают ее элегией, другие видят в ней богословский трактат, уснащенный аллегориями, третьи относят к жанру «видений» и т. д.

Сам этот неутихающий ученый спор свидетельствует о том, что неизвестный автор Жемчужины был поэтом незаурядным, сумевшим слить воедино живую душевную скорбь и схоластику, аллегорию и высокий экстаз видения, придав всему математически точную, изящную и вместе с тем мощную форму, сравнимую по сложности разве что с венком сонетов. Искусство этого поэта особенно впечатляет на фоне заскорузлых аллитерационных стихов Терпения и Чистоты, находящихся с Жемчужиной в одном манускрипте.

А был ли ребенок? Была ли Марджери — Жемчужина дочерью автора или только дочерью «лирического героя» поэмы — какое это имеет значение? Перед нами реальность текста, которая равна реальности наших переживаний при чтении его. Было ли видение дано автору во сне или он измыслил его, сообразуясь со своими знаниями и понятиями? Это тоже не имеет значения — перед нами реальность описания, которую каждый из нас волен принимать или не принимать за реальность. Богословский же пласт поэмы замечателен проповедью, необычайно емкой, прозрачной и, видимо, вполне актуальной в наши дни.

Vetus poema Anglicanum, in quo sub insomnii figmento, multa ad religionem et mores spectantia explicantur[3] (древнеанглийская поэма, в которой под видом сновидений объясняются многие положения религии и морали) — так четкой латынью еще в восемнадцатом веке определил содержание Жемчужины Ричард Джеймсон, смотритель библиотеки сэра Роберта Коттона.

Это определение можно дополнить словами Дж. Р. Р. Толкина, переведшего поэму на современный английский:

«Без элегической основы и чувства личной утраты, пронизывающего ее, Жемчужина действительно была бы, как полагают некоторые критики, теологическим трактатом на заданную тему. Но без теологического спора, скорбь никогда не поднялась бы выше могильного холма.»[4]

Данный комментарий представляет собой далеко не полный, местами, вероятно, субъективный, но все — таки необходимый «путеводитель» по Жемчужине.

Строфа 1