Жемчужница (СИ)

– Ну хорошо, тогда ждите, когда я начну ходить, а не переваливаться, – фыркнула русалка, метая взгляд в сторону Лави, засмотревшегося куда-то в потолок, и незаметно (только для тритона, однако) перенесла водяными нитями увесистую котлету ему на тарелку, оставаясь совершенно невозмутимой.

Мана едва удержался от смешка и уткнулся в свою собственную тарелку, не желая еще раз попасть под раздачу от своенравного мальчишки, которому было четыреста лет, но который вел себя глупее, чем четырнадцатилетний подросток.

Не сразу заметивший перемену Лави, увидев лишнюю котлету в своей еде, как-то недоуменно и совершенно растерянно нахмурился. Снова. Потому что, по правде говоря, подобный казус с трапезой происходил не впервые, а раз, наверное, уже в десятый за последние только пару дней. Русалка подкармливала тритона в своей незаметной манере, из-за беспокойства по поводу его худощавости и впрямь смахивая на добрую тетушку, а Мана и Неа, Изу и Тики всеми силами старались не выдавать своего веселья относительно его искреннего недоумения.

И право слова, наблюдать за парнем было так забавно, что Мана уже и не обижался за обожженную руку.

В этот раз, однако, ученик Книгочея превзошел все ожидания мужчины. Словно устав бороться с чем-то неизбежным, он перевел взгляд на младшего Уолкера, только заметив снедь в своей тарелке, и каким-то убитым голосом тихо спросил у него:

- Откуда у меня лишняя котлета? Я же…

Мужчина вскинул брови. Выдавать русалку он не собирался, естественно, а потому, поднявшись из-за стола, нарочито положил именно обожженную руку тритону на плечо и участливо заглянул ему в лицо.

– Что значит лишняя? – поинтересовался он. – Единственная, вообще-то. Ты же еще толком ничего и не съел.

И, пронаблюдав за тем, как ошарашенно вытянулось лицо Лави, незаметно подмигнул прикусившему губу Тики и с достоинством удалился.

В конце концов, должен же и он был на этом празднике как-то себя развлечь.

Правда, удалился он всё-таки наверх, в снятую комнату, потому что находиться на улице ему совершенно не хотелось – была велика вероятность, что Неа пританцовывает с какой-нибудь барышней и соблазнительно улыбается всем красавицам в округе, а наблюдать за этим Мане хотелось в последнюю очередь.

А потому он нерасторопно перевязал себе руку, достал из сумки книгу, которую прихватил с собой ещё на корабле, да только вот дочитать всё никак не удавалось, и, удобно устроившись на кровати, принялся за чтение, погружаясь в мир захватывающих приключений и далёких миров.

Ему не хотелось думать ни о Лави, ни об Алане и её глубоких (и настолько же глубоко интересных) тайнах, ни о Неа, к которому он так ужасно жаждал прикоснуться, с которым желал поговорить, но который игнорировал его, иногда лишь (по ночам, когда крепко спит и не понимает, что делает) обнимая так, словно ничего и не случилось между ними.

Мана был трусом. Мана не любил думать о чём-то сложном. В одиночку – не любил. И если в детстве делиться всеми проблемами с близнецом было чем-то естественным, чем-то даже правильным, то с возрастом он всё больше начал осознавать, что они с Неа – разные люди. Что однажды их пути разойдутся.

Потому что Неа – будущий император, а Мана… а Мана лишь его больной братец, который только на работу с книгами и способен.

Мужчина поджал под себя ноги и углубился в чтение, стараясь не думать ни о чем лишнем. Отмечаемый в Коралловой Лагуне праздник был праздников в честь огромного улова рыбы, а рыбу в этих местах очень любили, так что гулянья явно продлятся до самого утра, и ждать брата нет никакого смысла. Неа заявится с рассветом – или не заявится, а останется ночевать у какой-нибудь красотки, счастливый и пьяный. И – совершенно удовлетворенный происходящим.

И помнить о том, что есть еще Мана, он просто не будет. Хотя бы до завтра.

Мужчина оставил книгу и спрятал лицо в ладонях, чувствуя, как в горле встает комок и как снова щиплет глаза. Он так не хотел, не хотел, не хотел отдавать брата кому бы то ни было, что ему было почти физически больно. Вот только это осознание настигло его уже после того, как все оказалось кончено, даже и не начавшись толком.

И на что он вообще надеется, желая поговорить с Неа? Он ведь слушать его не станет даже. Он ведь… он же так смертельно обижен, что даже совершенно его не замечает.

Мана зажмурился и выдохнул, постаравшись успокоиться и угомонить так внезапно накатившую на него от этих мыслей истерику, и тут… дверь скрипнула, открываясь.

Мужчина вскинул глаза и застыл. В дверях стоял Неа – бледный, прямой и трезвый как кристальное стеклышко, сияющее чистотой на солнце.

И в груди защемило ещё сильнее.

О духи, ну почему Мана был таким жалким? Таким слабым и немощным, таким плаксивым и трусливым? Почему он не мог сейчас успокоиться? Почему не мог просто заткнуться и проглотить все вырывающиеся наружу слёзы?

Неа внезапно изменился в лице, потрясённо распахнув глаза, и бросился к кровати, взволнованно выдыхая:

– Рука болит? У тебя что-то болит, Мана?