Жемчужница (СИ)

Захотелось раствориться, исчезнуть, не отравлять своим существованием жизнь любимому брату. Ну почему их было двое? Почему Мана был таким недостойным? Почему он был таким ущербным? Почему не мог быть таким же сильным, как Тики, как отец?

Мужчина мелко замотал головой, уворачиваясь от такого желанного прикосновения, ненавидя себя всей душой, и тревожа обожжённую руку (главное – не шипеть от боли, ну пожалуйста) – и вскрикивая от прошившей тело судороги.

Ну почему?!

– Н-нет, ничего… ничего не болит, – забормотал Мана, ссутуливаясь, зарываясь пальцами в волосы, не смотря на Неа, заставляя себя не смотреть, потому что брат был таким неожиданно заботливым и обеспокоенным, как когда-то давным-давно, хотя это было всего лишь несколько недель назад.

– Точно? Точно ничего не болит? – дрожащим голосом выпалил Неа, заглядывая ему в лицо, касаясь пальцами плеча, прижимаясь к боку, как всегда делал, когда Мане становилось плохо, когда его настигал внезапный приступ очередной слабости.

Это было выше его сил.

Это было нечестно.

Он так желал этого. Он так жаждал этого.

Но сейчас ему было так стыдно и горестно. Он вновь был таким немощным, таким убогим, таким дряхлым и ужасным, что хотелось расплакаться от собственного уродливого бессилия.

Мана остервенело замотал головой и сжал здоровую руку в кулак, оттягивая себе волосы. Ему казалось, он сходит с ума, потому что Неа… он… он здесь. Он не пьет и не танцует с сельскими девками, не развлекается и не стреляет в разные стороны своими потрясающими глазами.

Такие же глаза были и у самого Маны. Что за ирония – глаза ведь были единственным, что было в них одинаковым.

Неа замер, осторожно кладя ладонь ему на колено, и сжал длинные пальцы.

– Мана, все будет… нормально, – выдавил он словно с каким-то трудом, и мужчина, снова замотав головой, потянулся к нему, потому что… потому что…

Он был ему в тягость, но ему так хотелось еще раз ощутить его губы, что внутри все дрожало и ходило ходуном.

И Мана действительно чувствовал себя совершенно больным.

А еще хуже стало, когда Неа настороженно вскинул брови и отстранился.

– Ммм… Не стоит, – глухо произнес он, едва заметно качая головой и только сильнее прежнего напрягаясь. Словно пытался сдержаться и остаться спокойным, а не…

Наверное, он хотел накричать на Ману за его глупость и его эгоизм, но его останавливало его ничтожество. И еще – дело было в слабости Маны. В его немощности, невозможности принять очевидное – то, что на самом деле у Неа был просто каприз, и что он больше не интересуется своим увечным братом-близнецом.

Хотя это просто самоубеждение все. На самом деле Неа просто смертельно обижен на то, что Мана так его растоптал, и иметь ничего общего с ним больше не хочет. И уточнять причину того, что брат отстранился, было в любом случае совершенно бессмысленно, но Уолкер всего равно схватил его за рукав.

– Почему ты пытаешься отстраниться сейчас? – безнадежно выдохнул он, не слишком надеясь, что Неа сядет обратно. – Я ведь…

И Неа не сел обратно. Он остался стоять на месте, напряжённый и похолодевший в одно мгновение, пугающий своим помрачневшим лицом, своим нечитаемым взглядом.

Брат вдруг сухо усмехнулся, глядя на ладонь Маны, которая бессильно сжимала рукав, и равнодушно сказал:

– Я же болен, – а голос – ледяной. Он был подобен звонкому фарфору, готовому вот-вот разбиться. – Вот и лечусь, – хмыкнул Неа, одарив Ману безразличным взглядом, словно невероятно разочаровался в нём, словно ненавидел его, но не мог показать этого, и в груди от осознания всё замерло, безобразной кучей падая куда-то в пятки.

Мана судорожно втянул воздух.

Сердце словно остановилось, скованное льдом и проколотое тысячами игл.

Неа больше… не любил его?..

Слёзы надавили на горло, не давая дышать, и Мана рваным движением отпустил рукав притихшего Неа, который отвёл взгляд куда-то в сторону. Почему всё вышло именно так? Почему идиот-Мана всё вновь испортил? Почему? Почему? Почемупочемупочему?!

– П-прости меня, – вырвалось изо рта скорее, чем мужчина смог осознать собственные мысли. Неа неприязненно дёрнулся, словно ему было ужасно противно слушать это, и уже, сердито поджав губы, направился к двери, как из Маны буквально полился водопад того, что он так долго держал в себе: – Я дурак. Я идиот. Я люблю тебя, безумно люблю, но мне страшно, я боюсь, что… потому что… потому что я не знаю, что делать… я… – мужчина вновь зарылся пальцами в волосы, сжимаясь в комок, боясь видеть Неа, боясь его реакции, боясь его ненависти и его жалости, но всё равно отчаянно выдохнул: – Я так устал думать в одиночку!

Дверь распахнулась, хлопнула – так, что Ману обдало ветерком – и щелкнула замком. Мужчина сжался еще сильнее, мечтая стать как можно меньше, а лучше – совсем исчезнуть, потому что все это время именно он был толстокожим моральным уродом, не видящим дальше своего носа, но считающим себя мудрецом.