Жемчужный узел (СИ)

Претворять в жизнь Микулины страхи водяной не спешил. Плавал себе у лодки, смотрел снизу-вверх, ласково и выжидающе. Микула почему-то вспомнил тёщу: та вот с точно таким же выражением его на ужины приглашала, а потом на них выспрашивала — сколько чего продал, сколько заработал, когда терем достойный отстроит для своей любимой жёнушки.

— Нет, ну это уже как-то невежливо, — протянул водяной, деланно нахмурившись. — Здороваться, Микула, в ответ надо.

— Здрасьте, — выдавил тот и, почувствовав, что коленки начинают подгибаться, сам плюхнулся в лодку, на скамеечку.

Улыбка водяного стала шире. Захотелось снова вытереть лоб.

— Молодец, Микула. Вижу — хороший ты мужик, вежливый. Забывчивый только. Чего в гости да без гостинцев приходишь? Это ж как-то неправильно, не по-нашенски.

— Не по-вашенски? — переспросил Микула.

Водяной склонил голову набок, скривил брови. Цокнул языком:

— Ну чего ты, Микула, черту между нами проводишь. Мы все свои, на одной земле живём, из одного озера кормимся, — он бросил выразительный взгляд на лежавшую на дне лодки рыбину. — Нам не ссориться, а уважать друг друга надо. И традиции чтить, общие.

Микула сцепил зубы — хотя, видит Бог-Отец, ему хотелось поставить парнишку на место. Но что-то остановило: то ли выжидательная усмешка, то ли угроза на дне бесцветных глаз. То ли чувство, что на самом деле водяной намного, намного старше, чем выглядит.

Но сомнение всё же отразилось на Микуловом лице. Водяной помрачнел, и озеро будто откликнулось. Солнечные лучи скрылись за серой марью, вокруг потемнело, от воды потянуло холодом. Где-то тихонько, протяжно завыл ветер, Микула вздрогнул, точно дуновение смерти коснулось его лица.

— Не надо, Микула, про хозяев плохо-то думать, — медленно, почти воркуя проговорил водяной. — А то хозяева тоже могут… подумать.

Микула судорожно выдохнул, и из его рта повалил пар.

— Виноват! Исправлюсь, вот-те крест.

Рука потянулась перекреститься, но дрогнула на середине движения: водяной расхохотался. Зычный, булькающий смех прокатился над озером, и в такт ему вдруг очнулись лягушки — по звуку, так добрый десяток.

Водоём внезапно наполнился жизнью. Поверхность озера пошла рябью, лепестки кувшинок колыхнулись, совсем рядом с лодкой выпрыгнула и лихо ушла под воду крупная рыба. Но вот водяной замолчал — и всё стихло.

— Ты уж думай, Микула, перед кем креститься собрался.

Микула подумал — и охнул. Бог-Отец тоже бы не обрадовался, что его имя всуе перед нечистью поминают.

— То-то и оно, — водяной подмигнул. — Так что ты мне тут крестами не отмахивайся. Извиняться по-другому надо, Микула. Делом извиняться надо.

— Каким это делом?

— Полезным! — сказал, как отрезал. — Отработай три года, и я тебя прощу.

Микула как дар речи потерял. Побледнел, посерел, замер.

— Не могу. Что хочешь проси, а этого — не могу. Семья у меня, их кормить надо. Не справятся бабы же! Они хрупкие, глупые: жена ни дня в жизни ничего не делала, дочка — тем более! Не ради меня, так ради них — попроси другого, чего угодно!

Он пожалел о сказанном в тот же миг, как слова вылетели изо рта. Каждая детская сказка учила не обещать исполнить любое желание, выполнить любое задание. Микула внутренне сжался — он понимал, что теперь последует.

— Семья, говоришь? — неожиданно заинтересовался водяной, так и прильнул к борту лодки. — И что, правда без тебя не проживут? И ты лишь за них просишь, не за себя?

— За них.

— Убеди меня. Расскажи о них.

Водяной прищурился. Микула замолчал, уставился на него. Заморгал быстро-быстро, будто сам был из рыбьего царства, и теперь вдруг оказался на суше.

— Н-ну… Марфа — это жена моя. Шестнадцать лет, почитай, женаты. Душа в душу. Ждёт меня каждый раз из поездки, на шею кидается. Расспрашивает, как съездил, что видывал, чего привёз. И в лицо ещё всегда так заглядывает! Проверяет, как я, не приболел ли в дороге, не устал ли…

Признаться, Микула покривил душой. Если жена и расспрашивала его о поездке, то только о прибыли, а в лицо заглядывала проверить — трезвым до неё муженёк добрался или похмельным. К чести Марфы сказать, для подозрений у неё имелись все основания.

— И Лизавета! — отбросив мысль о строптивой супружнице, Микула ухватился за другую. — Лизавета — это ж мой солнечный лучик! Светлая, чудесная девочка… девушка! Ей, почитай, семнадцать годков стукнуло, замуж давно пора! Вот, партию ей достойную подыскиваем, чтоб побогаче был, как принцессу её содержал, в шелка одевал, в шали укутывал…

— А отдай её мне.

Микула застыл с открытым ртом, не договорив.

— Не в жёны, конечно, — водяной махнул рукой, будто отгоняя глупую мысль. — В услужение. На три года, вместо себя.

Тишина воцарилась гробовая. Водяной ждал, Микула смотрел. Время на минуту застыло, а потом медленно, с усильем пошло. Водяной подтянулся, перегнулся через борт опасно накренившейся лодки:

— А чего? Ты же говорил — что угодно отдашь? Сам ты уйти не можешь, тебе семью кормить надо. А она семью не кормит, пользы в дом не приносит. Так хоть тебе да матери поможет, доброе дело сделает. Всем хорошо.