Некстати вспомнились родные уральские реки: красавица-Кама, тёплая, как парное молоко, Сылва, угрюмая и мощная великанша Чусовая – так далеко, будто и не с ней вовсе.
–
Сударыня…
Слово царапнуло сознание, как сухая ветка, но Катя только криво усмехнулась. Перед глазами плясали волны, по прихоти игры света делаясь то бутылочно-зелёными, то кобальтово-синими. Легче. Когда холодная вода вольётся в лёгкие вместо жаркого воздуха, сразу станет легче…
–
Гражданка…
Тяжело, словно таща из болота облипшие грязью сапоги, Катя выдернула себя из вязких трущоб подсознания и обернулась на голос. У парапета стоял пьяница – из тех, кто проводит с удочкой целые дни, а вечером уходит с пустым ведром. На опухшем лице сияли глаза – совершенно трезвые и бесконечно мудрые. В их иконописной глубине пряталось понимание: всё знал и не осуждал, а жалел.
«Лишив дочь матери, ты ей не поможешь. Ты отдашь её прямиком в лапы злу – сама. Это не пугает тебя? Разве это не страшнее того, что ты намереваешься сделать? Там, в глубине нет отрады и упокоения. Там вечные муки и могильный холод, терзания и пустота. Ты хочешь сдаться? После всего того, что ты пережила?»
Он молчал, его губы не шевелились, но Катя слышала голос так отчетливо, словно он звучал в её голове, заглушая истеричные драконьи вопли. А может, так оно и было?
37
Чары рухнули. Зыбкая синева уже не манила – пугала. Неужели она, Катя, думала мгновение назад о
Прочь!.. Быстрее, быстрее… Линии встретили пыльным теплом, обняли, загородили от страшной ворожбы. Стук каблуков гулко отдавался от стен, прохожий с удивлением оглянулся вслед бегущей женщине.
Как она посмела бросить Таню?! Как могла помыслить о таком?! Бежать в туфлях и узкой юбке было неудобно, да она никогда и не умела бегать, всегда только задыхалась да хваталась за бока…